Она от скуки снимала белые ворсинки от шерстяного носка с подлокотника, потом собрала из них аккуратную горку на квадратике туалетной бумаги, сложила квадратик и сунула себе в карман. У нее становилось погано на душе при мысли о том, что она все еще выплачивает деньги за эту старую мягкую мебель, а ее мальчики относятся к гарнитуру без всякого уважения. Она еще в течение восьми лет будет отдавать по пять фунтов в неделю, чтобы расплатиться, а они усаживались в кресла верх ногами и поперек, в обуви и без.
Сломанная калитка на другой стороне улицы открылась, и Агнес выпрямилась. Ватага Макавенни в обносках выкатила на пыльную дорогу собранные из разномастных деталей велосипеды. Она не могла не признать: они красивые ребята. Безалаберность матери сделала из них настоящих диких львят. У них были густые гривы и красивые цыганские глаза, как у их отца.
Она как-то пригласила к себе их среднюю девочку. В ее намерения это не входило, но она мыла окна водой, разбавленной уксусом, и никак не могла сосредоточиться. Дети играли на улице, в том самом месте дороги, где собралось много пыли. Она не могла получать удовольствие от мытья окон, видя, что они сидят в грязи. Агнес подозвала одну из них, которую остальные называли Грязная Мышка, и заманила ее на задний двор, дав половинку яблока. Она битый час жесткой щеткой для волос расчесывала патлы девочки, осторожно срезала узлы и колтуны на затылке. Закончив, Агнес с удивлением обнаружила, какие у девочки прямые волосы, какие глянцевые и шелковистые, цвета карамели и рыжей полосатой кошки. Они вместе собрали ее волосы в аккуратный хвостик, потом заплели косички, потом сделали французский узел, потом большие французские косички, вроде тех, что носила в школе Кэтрин. День прошел очень мило.
Коллин с катушек съехала, когда об этом узнала. Она заорала во всю глотку, даже еще из дома не выйдя. Она, словно смерч, пересекла дорогу и замолотила в дверь Агнес, крича: «Что ты о себе возомнила? Ходишь тут при всем параде, будто что-то собой представляешь. Ты бы лучше следила за своим мальчонком-пидорчонком».
Потом начались бешеные плевки. Но Агнес, заторможенная лагером, и глазом не моргнула. Она перевернула жесткую щетку и ободряюще похлопала себя по ноге. «Давай-давай, – подумала она, – и ты увидишь, как хорошо я умею пользоваться и другим концом щетки».
Случались дни (их было немного), когда Агнес думала: жаль, что они не могут жить по-соседски. Между ними двумя было столько общего, хотя Агнес скорее откусила бы себе язык, чем признала это. Агнес узнала от Джинти, что как-то, когда Большой Джеймси потратил остаток своего пособия на ушатанные тачки и пневматические ружья для мальчишек, Колин пришлось отправиться в супермаркет «Файн-Феар»
[72] и украсть для них рождественский ужин. Они обе знали крайнюю степень нужды. А потому могли сойтись. Они, каждая по отдельности, разглядывали жадным взглядом страницы «Фриманса» и лежали по ночам без сна, размышляя о том, как свести концы с концами. Если одному купить это, а другой то, тогда от чего самим придется отказаться? Такая вот материнская арифметика.
Две эти женщины проводили целые дни, прячась каждая за своим канапе от агента из «Провидент»
[73]. Это было разновидностью необычного синхронного плавания – женщины Питхеда ложились на ковры и ползали по полу. Этот тип из «Провидент» был худосочным мужиком в большом не по размеру костюме. Он без стеснения заглядывал в окна. Он годами наблюдал, как завитки сигаретного дыма необъяснимо поднимаются из-за канапе в пустых домах.
Коллин опосредованно, через Брайди, даже научила Агнес обдуривать электросчетчик, открывать монетоприемник шпилькой для волос, не повреждая замка. Один раз в месяц в воскресенье, она доставала свои монетки, и ее мальчики съедали по вафельному брикету тающего пломбира перед раскаленным электрообогревателем. Серебряные монетки лежали на ее ладони, как горка бриллиантов, и Агнес засовывала несколько монет назад и получала двойную месячную субсидию на электричество. Записи в журнале инспектора никогда не сводились. Агнес могла себе представить этого инспектора в пабе вместе с мужиком из «Провидента», как они сидят и заламывают руки, обсуждая изобретательность питхедских матерей.
Агнес спрашивала себя, почему Коллин так сильно ее ненавидит, глядя, как та прижимает к груди Грязную Мышку. Агнес завидовала Коллин. Ее большой семье. Они были дружны и всегда под боком. Ее дети были юными, сильными, но все еще нуждались в ней. Но самое главное, у Коллин был муж, и этот единственный муж оставался при ней. А еще у нее был ее Бог, и, по ее собственным словам, Он наделил ее превосходством, дал ей право быть примером нравственности для окружающих, и она стала таковой, она, как посредник, несла в мир заветы Большого Босса. Одно дело, считала Коллин, мошенничество и воровство в магазинах, это неизбежный грех. И совсем другое дело – черные колготки и высокие каблуки, они принадлежали к разряду грехов смертных.
Допив свой лагер, Агнес увидела, как дикие Макавенни на велосипедах мчатся к Пит-роуд. Она увидела Коллин, которая вышла из калитки со своей хозяйственной сумкой и пошла из поселка в облаках оставленной ими пыли. И вот тут у нее родилась одна мысль.
Муж Коллин, Большой Джеймси, лежал под ржавым кузовом «кортины»
[74]. То ли он был уже в грязи, то ли все еще в грязи, этого Агнес не могла понять. Она, стуча каблучками, пересекла узкую дорогу. Он лежал на спине, пятно темного масла разлилось вокруг него, словно лужа патоки. Агнес постучала своим большим перстнем по металлическому кузову.
– Что там еще?
Его дыхание было таким неприветливым, что она почувствовала его жар своими щиколотками. Металлические инструменты упали на бетон, и человек боком, по-крабьи, выбрался из-под своей консервной банки. У него на это ушла чуть ли не вечность.
На ее лице сменилась череда вымученных, натянуто-беззаботных улыбок. Когда он поднялся на ноги, оказалось, что он на добрых две головы выше нее. У него была кожа черного ирландца
[75], настолько забронзовевшая, что грязь и масло на ней становились почти незаметными. Его шея сбоку была обожжена и сморщена – последствия взрыва на шахте, а линия волос сзади обрела странную асимметрию. Но он все еще был привлекателен. Это вызвало у нее волну ненависти.
