– Как ты будешь управляться без него? С деньгами и всем остальным? – поинтересовалась Агнес, наполняя их кружки, на это раз не торопясь.
Лиззи пожала плечами.
– А как ты управлялась?
Агнес посмотрела на отца.
– Не хотелось бы рассказывать.
Лиззи позволила мальчику прикорнуть у нее под боком, она прижала его к себе рукой, убедилась, что он спит, и только тогда проговорила:
– Мне нужно сказать тебе кое-что, Агнес. Не хочу, чтобы ты отпускала критические замечания на мой счет. Я не вынесу, если ты меня осудишь.
Агнес подалась к матери.
– Ты о чем? Ты не больна?
Лиззи отрицательно покачала головой.
– Я тебе спуску не давала. Я сама это знаю. – Лиззи помолчала, словно ждала возражений от Агнес, но та не стала возражать. – Большой Шаг меня всегда раздражал, но тебе я спуску не давала сильнее, чем следовало бы.
– Ничего. Ты была права, что не давала.
– Нет, я побывала в твоей шкуре. И, наверное, надеялась, что ты будешь жить лучше.
Лиззи снова проверила, спит ли мальчик, и только тогда начала свою историю. Глаза Шагги были крепко закрыты, но он не спал. Он очень внимательно слушал слова бабушки.
Лиззи набрала полную грудь воздуха и задержала дыхание, насколько смогла, потом выдохнула и заговорила снова.
– Как бы ни было трудно, Агнес, жизнь должна продолжаться, если не ради себя, то хотя бы ради них. Таков материнский долг.
Она возила шваброй с серой веревочной насадкой по лестнице многоэтажки, периодически останавливая свой танец, чтобы голыми руками отжать насадку. Она гоняла воду со ступеньки на ступеньку, а потом выгнала последнюю маленькую волну с площадки на улицу. Едкий запах хлорки и сосновой смолы щипал ей глаза. Лиззи вытащила тяжелое жестяное ведро на улицу и вылила грязную воду на склон холма. Полуодетая малышня, визжа от удовольствия, заскакала и заплясала на берегах новой речки.
Остальную часть утра она провела, стирая простыни в маленькой детской ванночке Агнес. Она бы никогда в этом не призналась, но ей не хватало старой доброй общей прачечной. Она любила этот ритуал; прачечная была местом, свободным от мужчин, от малышни, местом, где женщины могли поделиться своими проблемами, о которых не поговоришь в церкви. Она платила деньги, получала свою раковину и клала туда свои занавески и рабочую одежду. Грязь смывалась в кипящей воде, а женщины стояли полукругом и кипятились по пустякам, полоща грязные сплетни. Если что-то происходило в Джермистоне, то прачечная непременно об этом знала.
А теперь Лиззи знала, что говорят о ней. Теперь они ждали, когда она заберет белье с пресса для отжима, потом с радостью с ней прощались, а когда дверь за ней закрывалась, они принимались грызть ее доброе имя, как собака косточку.
Она выдавливала грязь из одежды, а потоки воды хлестали через край жестяной ванночки. Она проклинала эту грязищу, но теперь ей хотя бы не приходилось стирать его вещи. Теперь ей хотя бы не приходилось стирать вещи Вулли Кэмпбелла. Да она все равно и представить себе не могла, как может его комбинезон поместиться в крохотной ванночке. Там бы просто места для воды не осталось.
Раскрасневшаяся Лиззи полоскала белье, когда вдруг заметила, что Агнес крутится у нее под ногами, а ее белые носочки с оборочками впитывают воду из мыльных луж. Лиззи подняла дочку с мокрого пола, опустила на кухонный стул и перевязала бархатный бантик в ее волосах.
– Ты, наверно, опять проголодалась?
Лиззи нахмурилась, когда принялась шарить по кухонным полкам. Еды там не было никакой: горстка картофелин с глазками, кусок жесткого сала и куль муки, откуда она настолько выгребла содержимое, что его могло сдуть ветром. Она поискала за пустой хлебницей, взяла старую коробку мыльной стружки с нижней полки, чуть-чуть наклонила ее – оттуда выкатились припрятанные яйца. Они были коричневые и крупные, без малейшей крапинки. Она отрезала кусок сала, разбила яйца на черную сковородку, и они роскошно растеклись по донышку и заскворчали в пузырящемся жиру. Она повернулась к Агнес, заговорщицки приложила палец к губам. Пухлощекая девочка посмотрела на мать, приложила пальчик к своему розовому ротику и попросилась к мамочке на ручки.
Лиззи усадила Агнес к себе на колени, и они вместе съели с одной тарелки яичницу из припрятанных яиц. Желток был такой густой и жирный, что Лиззи чувствовала, как он обволакивает ее зубы, и видела, как он склеивает губы ребенка. Счастливая и сытая, она некоторое время покачивала Агнес на колене, слыша, как ребята на улице играют в индейцев, слыша сирену Прованского газового завода
[77], призывавшую рабочих возвращаться на места. Лиззи задумалась: а чувствует ли человек, возвращающийся на газовые башни, стыд? Хотя бы капельку стыда. Она помнила, как чувствовал себя Вулли перед тем, как сказал ей, что больше не вынесет.
День выдался ясный. Из открытого окна до Лиззи доносилась целая гамма звуков – тихие приглушенные голоса, радостные вопли и визги, когда маленькие индейцы нападали на тупоголовых ковбоев. Потом тональность резко изменилась. Что-то другое привлекло внимание малышни, они теперь охали и улюлюкали, и что-то перемещалось вверх-вниз по улице со скоростью, превышающей пешеходную. Многие голоса повторяли одни и те же слова, передавая их из уст в уста, словно по испорченному телефону. Лиззи юркнула за тюлевую занавеску, стараясь подсмотреть одним глазком. Другие женщины беззастенчиво высовывались из открытых окон. Малышня выкрикивала новости матерям, и женщины поворачивались и делились вестями с темными комнатами у них за спиной.
В дверь неожиданно постучали. Лиззи посмотрела на Агнес, перемазавшую свой ротик густым желтком. Она стерла его, пряча улику. Лиззи знала, что дверь не заперта, она никогда не запиралась. Площадка у них была хорошая – одни паписты. Вероятно, в дверь стучал кто-то совсем чужой. Лиззи остановилась у зеркала в коридоре, попыталась хоть как-то оживить прическу. Она в уме перебрала список долгов, прикинула, каковы их финансовые возможности. Она еще раз окинула взглядом пустые полки на кухне и, ощущая себя в полной безопасности, открыла входную дверь.
Зеленовато-синий свет, льющийся сквозь окно на лестничной площадке, оседал на нем, как мелкая пыль. Человек ничего не сказал. По его лицу гуляла полуулыбка, когда он скинул мешок с плеча – высокий, тяжелый хлопковый мешок, набитый какими-то вещами так, что мог стоять сам по себе и доходил ей почти до переносицы. Она не знала, почему сказала то, что сказала. Может быть, ничего другого ей не пришло в голову.
– Только чтоб без грязной одежды в мешке.
Он рассмеялся, и впоследствии она была благодарна ему за это: он только посмеялся над ней и не позволил смущению украсть радость этого дня.
