– Я могу войти? – Он снял с головы пилотку.
У нее было странное чувство, будто она никак не может вспомнить, кто этот незнакомец. Лицо у него не отличалось от лиц, какие можно увидеть на Ройстон-роуд, и встреть она его на улице, не узнала бы и ответила ему на кивок просто из вежливости. И все же Лиззи отступила в коридор, и незнакомец перешагнул через порог. Он втащил за собой тяжелый холщовый мешок и закрыл дверь. Он складывал и разворачивал свою пилотку, когда увидел глаза, смотрящие на него из-за стола.
– Это она?
Лиззи смогла только кивнуть. Когда он видел ее в последний раз, она была розовенькая, как свиная рулька, и завернута в расшитое руками бабушки Кэмпбелл одеяло. Конечно, ему присылали фотографии крещения и пасхальные открытки, но это не то, что видеть вживую. Он тогда словно впервые увидел ее собственными глазами. Его взгляд пожирал густые черные волосы, прозрачные зеленые глаза, а самое главное – пухленькие ножки. Вулли опустился на колени, он плакал неспешными слезами облегчения оттого, что видит перед собой счастливого и здорового ребенка. Он открыл горловину своего мешка и очень осторожно вытащил оттуда красивую куклу, завернутую в расписанную вручную ткань, яркие разноцветные чудеса появлялись одно за другим, ленточки, расшитые бисером, из Африки и крохотные бумажные крестики из Италии. Дешевые сладости в полосатых обертках и еще куколки, все – разных цветов и форм. Таких оттенков кожи и разрезов глаз Лиззи в жизни не видела. Агнес брала все, что Вулли выкладывал перед ней, наконец, вещи стали падать из ее рук. Агнес прильнула к его коленям и принялась перебирать это богатство, а он зарылся носом в корону ее волос, упиваясь ее сладкой мыльной свежестью.
Вулли стоял на коленях, а Лиззи легонько прикасалась к нему, так легонько, что почти и не прикасалась. Его шея стала медово-коричневой – она прежде не встречала такого золотистого оттенка, напоминающего подгоревшую сливочную помадку. Она видела его кожу на спине и чуть ниже воротника, видела, как цвет ее резко меняется с этого солнечного загара на здоровый золотистый тон. Она нежным взглядом рассматривала завиток его волос за ухом; его светло-каштановые волосы не были напомажены и казались такими живыми от пребывания на солнце, такими новыми от кончиков до корней, что она их не узнала, не узнала и его самого. Она недоумевала, куда подевались его прямые черные волосы, которые она знала и любила. Она пропустила его роскошные пряди сквозь свои пальцы, а потом дернула их, дернула сильно.
И тогда Вулли посмотрел на нее. Он закрыл один глаз и улыбнулся своей кривоватой улыбкой. Он был живой. Он вернулся домой.
Газеты ничего не сообщали; она просматривала их каждый день, иногда два раза, иногда – десять. Возвращаясь из больницы, она отправлялась в коммунальный сортир на заднем дворе, садилась на теплый унитаз и читала газету, которую там иногда оставлял мистер Девлин. В газетах писали о том, что одержали великую победу в Северной Африке, но еще они сообщали о многих сыновьях из Глазго, Инвернесса и Эдинбурга, которые полегли на полях сражений и никогда не вернутся домой. Длинные, длинные списки имен. Даже эти крохотные улочки Джермистона понесли немалые потери. Казалось, каждую неделю семьи возвращались домой из церкви, где они молились о своих погибших сыновьях. Их было столько, что она счет потеряла. Мистер Голди, молодой Дейви Аллан, братья Коттрелл, которым было всего двадцать два и двадцать три и которые оставили сиротами семерых детей на двоих.
Все эти несчастные солдаты один за другим были объявлены мертвыми, а про Вулли не говорилось ни слова. Она сказала своей матери Изобел, что это дает ей надежду, но Изобел прожила долгую и нелегкую жизнь, а потому обняла свою младшую дочь и сказала, чтобы Лиззи оставила надежду, посвятила себя делам насущным: своему новорожденному ребенку, своей подработке, мыслям о том, как прокормить двоих. «Кто надеется, у того жизнь не клеится», – сказала Изобел.
Ничто из этого теперь не имело значения. Вулли Кэмпбелл вернулся, и Лиззи двигалась по комнате, еще даже не понимая, зачем она двигается. Со двора доносились счастливые голоса, она слышала, что они напевают его имя, и знала: вскоре они придут за ним. Она схватила Агнес на руки и отнесла в шкаф для сушки белья. Она приподняла часть полотенец в стопке и вытащила спрятанную среди них жестяную коробку из-под печенья, тихонько открыла ее, и воздух насытился сладким ароматом бисквитного кекса. На полке лежал также жирный окорок, и Лиззи оторвала кусок от кости. Она поставила на колени Агнес коробку с кексом, сунула ей в руки по куску жирного мяса.
– Мамочке надо, чтобы ты тут немного посидела. – С этим словами она прикрыла дверь шкафа, оставив дочь внутри.
Они придут за ним.
Лиззи быстро стащила с себя нижнее белье, она не целовала его, она еще не заключала его в свои объятия. Всего этого было бы недостаточно, чтобы заполнить ту пустоту, которую она ощущала внутри. Она согнулась пополам у спинки деревянного кресла, ухватилась для надежности за подлокотники. Она почувствовала его присутствие сзади, поначалу малозаметное, он словно всего лишь шел за ней по улице, но потом он прикоснулся к ней, поцеловал затылок, и она почувствовала, как он грубо вошел в нее. Она видела его загорелые руки, его незнакомые пальцы, обхватившие ее бледные предплечья. Поначалу он двигался медленно, потом – быстрее, а вскоре он прижался к ней, накрыв собой, будто одеялом, словно они были одно существо.
Они придут за ним.
Он пахнул как-то иначе – не так, как она помнила. От его волос исходил резкий запах перезрелого апельсина, а его дыхание, хотя и приятное, пахло патокой сильнее, чем ей хотелось бы. Лиззи повернула назад голову, посмотрела на него – его глаза были открыты и сосредоточенно смотрели на нее, и она точно знала: это он. Этот зеленый и медный цвет, цвет золотистого солнца, пробивающегося сквозь густую буковую крону, оставался прежним.
Когда-то, еще до появления Агнес, Вулли возил ее с пересадкой на трех автобусах в выставочный центр
[78]. Она никогда прежде не была в таком грандиозном здании и потому робела, идя за ним по этим великолепным залам. Ей казалось, что ее туфли стучат слишком громко, скрипят слишком сильно, а подол ее хорошего платья слишком низко торчит из-под пальто. Вулли не обращал внимания. Он своим мощными руками раздвигал перед ней скопления людей. Он вел себя так, будто имел такое же право находиться здесь, как и любой доктор с Байрс-роуд
[79]. Он только потом признался ей, что узнал об этом шикарном месте лишь потому, что ремонтировал черепицу на его крыше.
День выдался редкостный. На вершине лестницы из песчаника была выставлена картина – прекрасная картина маслом: буковая рощица на берегу неторопливой реки, усеянном осенними дикими цветами, еще золотистыми и темно-коричневыми. Вулли тогда улыбался ей, и она напрочь забыла о своем церковном платье. Крапинки на его радужке были того же цвета, что она видела на картине – тот же цвет увядшей зелени неубранного сена и сочный коричневый цвет марала. Теперь, когда она искала в этих глазах любимого человека, она знала: зелень на картине осталась прежней, хотя рама, в которую поместили картину, немного изменилась.
