Когда Агнес приехала в больницу, полиция сказала ей, что водитель автобуса совершенно подавлен. «Он хороший человек, – сказали они, – много лет безупречно служил корпорации». Просто он никак не ожидал, что старуха вдруг ни с того ни с сего сойдет с тротуара. Он никак не хотел ее убивать, но теперь, когда он вспоминает случившееся, он думает, что она сама вознамерилась убить себя. Так они сказали.
Агнес знала, что констебли из-под козырьков своих фуражек оглядывают всю ее пьяную суть, словно эта пропащая женщина могла любую мать свести в могилу. Их холодные глаза и теплые слова никак не согласовались друг с другом. «Такое случается довольно часто», – сказали они потом, словно Лиззи сама выбрала этот трусливый способ покончить с жизнью. Ее мать никогда бы этого не сделала. Она была хорошей католичкой. Уж Агнес-то знала.
Позднее на этой неделе, когда похоронная контора наконец отпустила Лиззи, Агнес выставила тело для прощания в спальне матери. Лик помог ей поднять двойную кровать и поставить ее на попа к стене, чтобы освободить место для козел и небольшого гроба. Их матрас тоже стоял, закрепленный ремнями, и она знала: он уже никогда не вернется на кровать. Она достала белую простыню из бельевого шкафа и накрыла ею матрас, словно он был призраком хороших воспоминаний, теперь умерших. Она и месяца не оплакивала отца, как уже стояла в ногах мертвой матери. Ее кости в голос кричали о выпивке.
Агнес сидела в одиночестве рядом с открытым гробом Лиззи. Она убрала волосы под самую темную из своих косынок и надела уже второй раз за месяц черное вязаное платье. В сайтхиллской квартире для нее больше не осталось хороших воспоминаний. Сначала ушел отец, потом мать. На этот раз она не стала класть на ковер в прихожей картон – пусть провожающие покойную изгваздают его.
Лиззи в гробу казалась совсем крохотной. В похоронной конторе наложили густой грим на раны на ее лбу, спрятали ее искалеченные руки под декоративной полосой шелка. Агнес уложила в гроб материнскую Библию и прикрепила к шелку ее медальон святого Иуды. На этом отношения ее матери с церковью заканчивались.
Агнес попросила одеть Лиззи в ее оливковый воскресный костюм и покрасить ей волосы у корней. В похоронной конторе ее попросили принести какую-нибудь материнскую шляпку, чтобы прикрыть раны на голове, а она показала им фотографию, как уложить локоны Лиззи в тугие розеточки и как они должны обрамлять ее лицо. Гример постарался придать ей умиротворенное выражение, но в восковом лице с трудом угадывалась истинная Лиззи. На ее щеках не было того счастливого оттенка, как не было и легкого розового отблеска на кончике ее маленького носа. Агнес тогда поцеловала ее. Она, плача, просила у матери прощения.
Исчерпав запас слез, она сидела с прямой спиной и слушала жужжание телевизора в соседней квартире. Она сняла последнюю пару своих незаложенных в ломбард сережек и нежно вставила их в мочки материнских ушей.
– Я знаю, они разные. – Она обвила тугую кудряшку вокруг левой серьги. – По крайней мере, папа от души посмеется, увидев тебя.
Ее руки выправили большую оловянную брошь на Лиззи – красивый оттиск, изображающий Деву Марию с Младенцем, – которую Нэн Фланнигэн привезла из Лурда
[83].
– Бедняжка Нэн. Ей бы получше за тобой приглядывать, – выдохнула она. – Зачем же тебе понадобилось совершать такую глупость?
Агнес плюнула на комок туалетной бумаги и потерла лицо Лиззи там, где проступали скуловые кости. Плотный слой грима каким был, таким и остался.
– Я в этот раз собиралась приготовить сэндвичи из консервированного лосося вместо сырных. Ничего? Мне не понравилось, как затвердели по краям папины сэндвичи, простояв целый день. Я видела, как эти неблагодарные закатывают глаза. Видела я, как эта нахальная Анна О’Ханна выпячивала губы. Я даже слышала, как Долли сказала своему Джону: «Все люди из Донегола, и ни одного кусочка мяса на хлеб».
Агнес вытащила свою яркую губную помаду, провела ею по тонким губам матери. Нанеся немного помады на большой палец, она наложила капельку «румян» на впавшие щеки. Она хотела выровнять изумрудно-зеленую шляпку на Лиззи, но побоялась прикасаться к ее затылку, а потому только аккуратно подправила рыжеватые кудряшки на ее макушке кончиком расчески с длинными зубчиками.
– Ну, вот – немного жизни у тебя на щеках, и ты уже выглядишь получше. – Слова застревали в ее горле.
Агнес оставалась рядом с матерью всю ночь. Влажным апрельским утром они опустили гроб Лиззи на гроб ее мужа. Могила оказалась затоплена, и, прежде чем поставить гроб с телом Лиззи на крышку гроба Вулли, воду откачали.
После похорон Агнес завернула сэндвичи в бумажные полотенца и трижды отправляла Шагги обойти комнату, пока черные сумочки не переполнились и не стали источать ароматы горячего лосося и масла. Даже когда люди отказывались, Агнес снова и снова посылала Шагги с красивыми тарелочками, нагруженными толстыми кусками мяса.
Когда они добрались домой после поминок, было уже темно. Шахтерские жены все еще опирались на просевшие калитки, пользуясь короткой паузой между дождями. Она была трезва – опасалась, что мать наблюдает за ней, но теперь, стоя у Лика над душой, она позволила янтарной сладости «Спешиал Брю» напитать ее сердце.
Агнес стояла рядом, когда он открыл свой альбом. Из конверта в конце альбома он вытащил длинный лист бумаги, развернул его, и она увидела на нем то, что ей показалось бесконечным рядом цифр. Смущаясь, он ловко прикрыл от ее глаз телефонный диск и медленно набрал длинный африканский номер, тот самый номер, который Кэтрин категорически запретила ему сообщать матери. Это вызывало у него чувство глубочайшего одиночества.
Агнес пыталась выудить из него как можно больше информации, но он был скуп на слова. Она напрягала слух, пытаясь услышать голос Кэтрин. Из влажного коридора в Питхеде голос дочери казался пением канареек, парящих в воздухе. Она хотела представить себе Кэтрин среди роскошных ковров из тропических цветов, красивые имена, которых она никогда не выучит по книгам, которых никогда не прочтет. В глубине души она надеялась, что ее дочь счастлива. Она надеялась, что Кэтрин позовет ее, попросит, чтобы Лик передал ей трубку, и она сама сможет сказать дочери, как она нужна здесь, дома.
– Кэтрин, это я. Лик, – сказал он. – Извини. Я с телефона мамы. Да. Она вообще-то сама здесь, стоит рядом. – Он подозрительно оглядел Агнес с головы до ног. Последовала пауза. Агнес услышала возбужденный крик Кэтрин. – Не волнуйся – я никогда. Как я тебе и обещал. Тебе нравится в Южной Африке? – Пауза. – Нет, он в порядке. Чуть не провалился тут в яму с концами, но в порядке. Все еще немного странный. Ну ты же знаешь – странно странный. – Он изогнул запястье и прошепелявил в трубку: – Джеральд Фицпатрик, а Патрик Фицджеральд
[84]. Типа того.
