Из гостиной до нее доносилось сахарное шипение открываемых бутылок шипучки. Она видела своих друзей в их мешковатых одеяниях. Пьянство на долгие годы загнало их в тупик, заморозило, украло целые десятилетия, вышибло их из мира, в буквальном смысле высосало из них жизнь. И вдруг она почувствовала себя больной, ей захотелось, чтобы они ушли, чтобы ее жизнь очистилась.
Агнес посмотрела на себя, и ей стало стыдно – как это она опустилась так низко, что позволяет себе быть с ними? Потом она почувствовала себя еще хуже оттого, что такие нехристианские чувства овладевают ею. Под потолком в коридоре плыло густое облако сигаретного дыма. Кто-то поставил новую пластинку с популярной музыкой. Агнес уже слышала ее прежде. Писклявый голос запел: «С днем рождения, с днем рождения»
[117]. Агнес отправилась в ванную, чтобы привести себя в порядок.
Неужели она тоже сломана и застряла на месте, как они? Из зеркала на нее смотрела точная копия Элизабет Тейлор, только теперь она превратилась в Лиз, тщеславную и высокомерную версию с фотографий папарацци на яхте в Пуэрто-Вальярта
[118]. Волосы у нее все еще оставались густыми, стрелки «кошачий глаз» не размазались. Но теперь волосы стали слишком черными, а косметика была нанесена слишком густо, и все в цветах, модных десятилетие назад. Даже тени для век были цвета зеленый металлик, напоминавший окислившуюся медь. Она достала свою старую черепаховую расческу поправила локоны, пригладив и сделав их ровнее, менее пышными, не такими старомодными. Она взяла резинку и собрала волосы в первый в жизни жалкий хвостик. Лицо ее разгладилось, когда она стерла густой слой губной помады, металлический блеск с век и розовые румяна, прикрывавшие сосудистые звездочки. Пустая, как чистый лист, она нанесла ярко-голубую подводку, как это делали молодые девчонки в телепрограмме «Самые-самые»
[119].
Она снова подняла голову и увидела в зеркале женщину, ничуть не отличавшуюся от прежней. Ее заклинило, как и всех остальных. Ее проблема была внутри нее.
Ей до потери сознания захотелось выпить что-нибудь, что угодно, только чтобы пропала эта женщина из зеркала. Агнес достала из своей косметички старый конверт, в каких присылали счета за газ, вытащила из него две таблетки счастья от Брайди Доннелли. Без воды разжевала их, запрокинула голову и проглотила их, как птенец.
Она не спеша докурила сигарету, уронила ее в унитаз, где та с шипением погасла. Глядя на то, как вихрь воды уносит окурок, она постепенно забыла о том, что ее мучило. Она снова посмотрела в зеркало и улыбнулась. Вот она и привела себя в порядок.
Двадцать два
Когда Шагги в день своего одиннадцатилетия вернулся домой из школы, на верхней ступеньке крыльца стояла коробка из-под обуви, а рядом с их домом было припарковано черное такси. Юджин охладел к Агнес после вечеринки, это было настолько очевидно, что даже Лик заметил. По вечерам, когда ей не нужно было на заправочную станцию, Агнес курила одну сигарету за другой, разговаривала по телефону и подчеркивала строки в своей книге про двенадцать шагов
[120]. В такие вечера Шагги и Лик лежали без сна. Они переглядывались в темноте, когда слышали, как она вздыхает, смотря позднюю телепередачу. Но они знали, что происходящее на экране ее ничуть не интересует.
Шагги три дня не ходил в школу. Он симулировал спазмы от запора и бродил за ней по дому, читая вслух «Данни, чемпион мира»
[121]. Он думал, что если заполнит каждое ее мгновение своей болтовней, то она, может быть, воздержится от выпивки. Он стоял перед дверью ванной, пока она писала, и рассказывал ей про фазана, которого обманул Данни с помощью снотворного. Он забирался в ее холодную кровать по вечерам и читал без передышки, пока она лежала без сна. Когда ей стало невыносимо это пристальное внимание сына, она подсунула ему магнезию
[122] и облегченно вздохнула, когда его так пронесло, что он решил вернуться в школу.
Шагги сел на крыльце, поставил коробку непонятного происхождения себе на колени. Внутри, среди облаков тонкой оберточной бумаги, лежала пара черных футбольных бутс. Шагги стащил с ног школьные туфли и надел шипованные бутсы. Он прошелся туда-сюда по тропинке. Бутсы были ему велики размера на два, но они не отличались от тех, что носили в школе другие ребята. Он принялся ходить кругами, размышляя, сделают ли его эти бутсы более нормальным.
Взвесь магнезии урчала у него внутри, расслабляя содержимое его желудка. Он взялся за ручку двери, но та оказалась заперта. Он прекрасно понял, что это означает. Ожидая в тени дома, он радовался, что Юджин вернулся. Даже какой-нибудь Макавенни в роли отца был лучше, чем его мать в запое. Он прижал ухо к двери и стал молиться о том, чтобы Юджин остался, чтобы его мать нашла в себе силы воздерживаться от алкоголя и успокоиться. Потом он попросил Господа сделать его нормальным ко дню рождения.
У него снова скрутило живот. Одну руку он прижал к своей урчащей заднице, а другой со всей силы дернул за ручку. Ключ в замке повернулся, и дверь распахнулась.
Это был не Юджин. В дверях стоял его отец. Он приглаживал волосы над лысеющей макушкой, ошеломленно глядя на мальчика.
– Ты уже вернулся домой из школы? – только и сказал он, хотя столько времени не видел сына.
Шагги с широко раскрытыми глазами кивнул ему, как недоумок. Он не видел отца с дня той встречи у Раскала три года назад. Шаг заправил сзади рубашку в брюки и кивнул, показывая на ноги мальчика.
– Значит, подарок тебе понравился?
Шагги посмотрел на свои ноги и понял, что черные бутсы вовсе не от Юджина. Прежде чем он успел ответить, отец ухватил его за подбородок и сказал:
– Заебись. Так у тебя на подходе такой же нос, какой был у этого старого громилы фения.
Рука Шагги в оборонительном движении взлетела к его кэмпбелловскому носу. Он пощупал маленькую носовую косточку, растущий на ней горбик, похожий на руль.
Разочарованно покачав головой, Шаг вытащил из кармана монетницу, которой пользовался на работе. Движением большого пальца он вытащил две двадцатипенсовые монетки.
