В коридоре он снова пробрался через лес ног. В маленькой узкой кухоньке он увидел женщину с черными как уголь волосами. Сердце его вспорхнуло, но тут же упало – он понял, что это не его мать. Шагги подумал, не спросить ли ему у этой женщины про Агнес, но его настолько смутил мальчик с печеньем, что ничего спрашивать он не стал. Гордыня склеила его губы, а черноволосая женщина проплыла мимо него так, будто он пустое место. В этой квартире было три спальни. Все они пустовали, если не считать одинокого потерявшегося гостя, который то ли тихо курил, то ли тихо плакал. Шагги осмотрел все комнаты, но своей выпивохи среди других не нашел. Последняя комната была самой большой – комната для мам и пап. Эта дверь был закрыта, и ему пришлось, схватив за ручку, тащить ее на себя изо всех сил, чтобы тугая дверь поддалась. В комнате было темно, но свет падал из коридора, а потому он увидел двуспальную кровать, заваленную зимними пальто.
Шагги постоял там, потом сунул руку в карман, где лежал пакет с монетками. Этих денег хватало, чтобы доехать до дома. Может быть, он увидит ее там, протрезвевшую, обезумевшую от беспокойства, ждущую его с горячим чаем и тостом.
В дыму и полутьме слезы начали жечь ему глаза, и он на минутку присел на кровать, заваленную пальто. Он понимал, что остается ребенком. Он весь прошедший вечер вел себя словно большой ребенок, тосковал по маме, тогда как ему хотелось больше походить на Лика, которому, казалось, не нужен никто. Шагги вонзил ногти левой руки в мякоть правой и заставил свое «ах, бедный я, несчастный» смолкнуть.
Что-то шевельнулось под грудой пальто. Шагги испуганно вскочил. Из-под каких-то старых курток появилась маленькая белая рука. Она секунду-другую повисела в воздухе, потом стянула с головы пальто, и он увидел свою мать с потекшей тушью на мокрых щеках.
Волосы Агнес примялись, спутались с правой стороны. По ее узкому зрачку, едва различимому в полутьме, мальчик понял, что она уже не пьяна. Она посмотрела на него, и ее губа задрожала, словно в преддверии слез. Это так его испугало, что он даже сумел сдержать собственные слезы и попытался держаться прямо, как большой мальчик. Одно за другим он сбросил на пол зимние пальто и откопал ее. Она медленно появлялась из-под груды, полуголая и помятая. Она в полутьме не сводила с него глаз и не говорила ни слова. Он медленно продолжал стаскивать тяжелые пальто с кровати. Из-под них появились ее голые ноги и маленькие ступни. Шагги остановился и посмотрел на нее и в этой путанице одежды и тусклом свете из коридора он увидел, что ее черные колготки от «Притти Полли» порваны от носков до пояса.
Двадцать четыре
Мальчик открыл глаза и увидел ее – она безмолвно сидела на краю его кровати. Она была все тем же жутким получеловеком, который теперь всегда приходил к нему по утрам. Некоторое время он смотрел, как ее трясет с похмелья. Она поднесла клочок туалетной бумаги ко рту, выхаркнула в него мокроту, а потом попыталась сдержать сильный рвотный позыв.
Агнес склонила голову набок, посмотрела на него умоляющими невыспавшимися глазами.
– Доброе утро, солнышко.
– Д-доброе.
Шагги вытянул ноги, прикоснулся пальцами к изножью кровати.
Ее рука дрожала, когда она осторожно стаскивала с него слои простыней. В комнату проник влажный мартовский воздух, и Шагги застонал, скрутился плотным калачиком. Агнес протянула холодную руку, положила на его липкую ступню. Он снова вытянулся – штанины старой пижамы доходили только до его икр, волосы на его ногах начинали густеть и становиться темнее.
– Еще год, и ты станешь мужчиной, и что мне тогда делать?
– Ты думаешь, я буду выше Лика? – спросил он. Кровать его брата уже стояла пустой.
– Не сомневаюсь. – Она откинула его черные волосы с глаз и попыталась говорить веселым голосом. – Может, тебе лучше не ходить сегодня в школу? Побыть со мной за компанию?
Шагги, услышав это предложение, широко распахнул глаза.
– Не знаю. Отец Барри и без того уже говорит, что я много пропустил.
– А, не обращай на него внимания. На прошлой неделе ты почти ни дня не пропустил. Я напишу ему записку, скажу, что у тебя бабушка умерла.
Шагги застонал и вытянул ногу так, что пальцы оказались на холоде.
– Он же не дурак. Ты уже три раза писала такие записки.
Он знал, чего она хочет. Как только часы показали без четверти девять, она выставила его на морозную улицу со Вторничной книгой в руке. Он надел свою ветровку и хорошие брюки, на одну руку повесил большую хозяйственную сумку из клетчатого нейлона. Сумка была отвлекающим маневром, в нее не планировалось складывать продукты, но она играла свою роль, придавала больше респектабельности всему этому делу. Шагги, как алчный букмекер, перелистал странички Вторничной книги с детским пособием, убедился, что на каждой страничке датированных купонов присутствует роскошная сумма в восемь фунтов пятьдесят пенсов. Он нашел тот, который она подписала на эту неделю, проверил, правильно ли она в своей отчаянной жажде его заполнила, потом бросил книгу в сумку-обманку.
Он знал: она наблюдает за ним, стоя перед тюлевой занавеской у окна, а потому быстро и решительно пошел по улице. Завернув за угол, где она не могла его увидеть, он сбавил ход и потратил какое-то время, давя в кашицу белые ягоды.
Шагги пробовал это делать по-разному: то мчался, как сумасшедший, туда и обратно, то часами прятался на торфяном болоте. Один раз он даже обналичил талон и потратил детскую субсидию на то, на что она и предназначалась – продукты и мясо. Это всегда заканчивалось одинаково: она возвращала ту часть продуктов, без которой, как она считала, можно прожить, и покупала то, что ей требовалось: прежде всего – выпивку. И потому теперь он, обналичив талоны, просто опускал голову и с чувством смирения подчинялся неизбежному.
После празднования Нового года она изменилась. Тот, кто оставил ее полуголой под грудой чужих пальто, убил в ней желание веселиться на вечеринках. И теперь Шагги, глядя, как она пьет, видел, что она потеряла вкус к хорошему времяпрепровождению. Она пила, чтобы забыться, потому что не знала другого способа избавиться от боли и чувства одиночества.
С заправочной станции ее выставили. Она пропустила слишком много смен, когда ее некем было заменить, и станция слишком много ночей простаивала. Поначалу Агнес восприняла увольнение с безразличием, как и все остальное, оно никак не должно было сказаться на ней. Но когда каталожные счета стали накапливаться, а в четверг не оставалось денег на выпивку, она стала говорить о своем увольнении, как о заговоре. Она была слишком популярна, слишком красива, по ее словам, и владельцам не понравилось, что станция превратилась в социальный клуб для одиноких таксистов. Лик сидел и слушал ее, безмолвно поглощая горячую овсянку, а потом спокойным голосом спросил:
– И долго ты будешь себя обманывать?
Очередь ползла, как черепаха. В помещении было тихо, если не считать хриплого кашля, шуршания нейлоновых курток и шлепанья штемпеля в руке раздраженной женщины в кассе. По тому, как люди нервничали, он понимал, что они все долгие выходные ждали, когда можно будет обналичить талоны. Кто-то голодал, у кого-то к воскресному чаю кончились сигареты, третьи, такие, как его мать, умирали от невыносимой жажды. Шагги дождался своей очереди, сунул книжку в маленький лоток на уровне своих глаз. Лоток с шуршанием исчез и с шуршанием вернулся.
