Это я знаю.
ПИЙ IV
Не заметно.
Папа отрезает себе еще колбасы, закрывает глаза и, пережевывая, размышляет, что даже у Нерона не вышло выжечь Рим полностью, а сгоревшие две трети вскоре отстроили лучше прежнего. Он почти чувствует запах дыма, доносящийся из Трента. И видит, как после всего в пепельном поле прорастает новое древо, янтарное, похожее на зародыш; древо из нервов и мышц, древо-рука, первая рука, пробивающая себе путь сквозь землю. Когда дым пожара рассеивается, древо разжимает пальцы навстречу солнцу, подобно тому как бабочка расправляет крылья. Ногти у бабочки грязные.
* * *
«Свет живым и укорение мертвым»
Сообщение № 168.
Вновь мне явился мертвец: он звал меня по имени и говорил, что не имеет намерения пугать, но просит, чтобы я молил за него Господа, а зовут его дон N, и пребывает он в муках Чистилища. В руке он держал огненный мяч, а язык его казался сухим и был вывален. Я спросил: за что ты там? Он отвечал: за мои пороки — страсть к игре в мяч и холодному питью. Засим он поклонился кресту и исчез со словами: да пребудет с тобой Иисус!
Хуан де Палафокс-и-Мендоса
[91], 1661
Страх
Ко дню новой встречи Кортеса и Куаутемока испанцы уже вполне освоились в Теночтитлане. Там и сям их видели беззаботно разгуливавшими. Горожане всё чаще и громче задавались вопросом, почему Моктесума не устроит облаву и не перебьет их раз и навсегда. Интересно получилось бы, сверни История на эту дорожку. Кортес с товарищами остались бы в памяти поколений малозначительными мучениками вроде тех бедолаг, что додумались служить мессы в Японии
[92].
Были бы святой Эрнан Медельинский и святой Берналь Мединаделькампский
[93]. Веласкес написал бы алтарную картину, где их головы лежали бы у подножия храма Тескатлипоки
[94], а Караваджо — еще одну, под названием «Мученичество святого Херонимо де Агилара»: ужасающее мгновение непосредственно перед тем, как мученику отрезали язык. Подле него, зажимая рот рукой, какая-нибудь куртизанка, подружка Меризи, изображала бы зеленоглазую Малинцин. Это был бы замечательный холст в технике кьяроскуро, написанный в простонародном далеком Риме, городе, в общем-то, жалком — таком же жалком, какой была и осталась бы Европа, если бы не американский драгоценный металл.
Малинцин рассказала Кортесу, что Куаутемок приглашает его на игру. Они только закончили заниматься тем, что авторы с дурным вкусом определяют как «любовь». Однако Малинче и капитан были не совсем способны к любви, и у них это больше походило на драку двух слепых малолеток.
Конкистадор, тяжело дыша, растянулся на хлопковой циновке, а индейская принцесса, ныне переводчица, уже орошенная семенем, перебирала волосы на лобке, намереваясь поднять в себе волну наслаждения, которую ее мужчина расплескал и не донес. «Сегодня на рынке я видела Куаутемокцина», — сказала она, поглаживая немаловажный для мировой истории клитор. К этому времени донья Марина оставалась единственной в отряде Кортеса, кто мог выходить в город без вооруженной до зубов охраны. Она также была единственной женщиной — по крайней мере, на памяти Кортеса с его обширным опытом, — которая умела вершить политику и мастурбировать одновременно.
Капитан подкатился и понюхал ее подмышку. Сжал ее руку, присоединился к круговым движениям. «Кто это?» — спросил он. «Любимый военачальник Моктесумы». — «А с чего это он тебя так раззадорил?» Не переставая двигать рукой, она ответила: «Меня распаляют мужчины, которые делают это с мужчинами». Закрыла глаза. Кортес убрал руку. Прежде чем полностью сосредоточиться на удовольствии, Малинцин добавила: «Он хочет сводить тебя завтра посмотреть игру в мяч». И чтобы кончить, удалилась в воображаемый мир, где мужчины не такие скоты.
Он дождался ее оттуда, почесывая бороду. Когда почувствовал, что она вернулась, спросил: «Думаешь, он собирается меня убить?» — «Нет, — ответила она, ловя воздух ртом, — он человек порядочный». Она не убрала руку — собиралась повторить. «Император не понимает, почему мы не уходим, и думает, если кто-нибудь наберется духу с тобой поговорить, ты расскажешь — почему». Кортес нежно — как ему казалось — отвел ее руку и подул. Она содрогнулась. «И что, мы ему поверим?» — «Куаутемокцину поверим: у него нет изъянов, он вдохновенен, он герой; все, включая его самого, знают, что рано или поздно он станет императором». Кортес состроил недовольную гримасу: прямота Малинцин была ему не по душе. Положил ее руку обратно. Она запустила пальцы в волосы на лобке. «Вообще-то, я попросила его тебя убить: если Моктесума и дальше будет тянуть, народ взбунтуется, и обратают нас всех, а не только тебя. Ты один считаешь, что мы должны тут болтаться без дела». — «Мы разведываем обстановку», — начал было Кортес бюрократическим тоном, — так он обычно объяснял своим людям, зачем подвергает их ненужному, по общему мнению, риску, — но понял, что Малинцин опять уплывает. Она выгнулась, представляя, как Куаутемок — ни капли жира, ни волоска на теле — овладевает конкистадором. Он уткнулся носом в ее шею, втянул запах, подождал, пока она кончит, потом взгромоздился на нее. Она подставила соски под его укусы. Кортес обожал ее груди, темные и острые. Она опять кончила, он — нет. Не вставая с нее, спросил: «Я должен принять приглашение?» — «Ты обязан; это же Куаутемокцин, он отдает приказы. Кстати, он предупредил, что зайдет рано, потому что народу будет много». — «Надо сказать нашим». — «Он хочет пойти только с нами двумя». — «Он нас сдаст». — «Он человек слова». — «Я тоже», — сказал Кортес и приподнялся на локтях и носках, чтобы она перевернулась на живот. «Вы не знаете, что такое слово», — сказала она, сжимая его член полушариями ягодиц. Почувствовав, что уже может, он подхватил ее за ляжки и, не церемонясь, вошел. Она застонала. «Поговорим с ним, как капитан с капитаном», — сказал он, проталкиваясь глубже. Она повернула голову, заглянула ему в глаза и сказала: «Ты не такой капитан, как он». Он продвинулся еще глубже, сгреб ее волосы и прошептал на ухо: «Я лучше». — «Ох, милый, — вздохнула она, — он, в отличие от тебя, не крестьянин-выскочка».
Кортес тут же обмяк и рухнул на циновку. Признал поражение, повернулся на бок. Подтащил хлопковое покрывало, валявшееся в ногах, набросил на себя и съежился. «Тебе нечего бояться, — сказала она, — он непревзойденный убийца, но только на поле боя. С тобой он будет вести себя как принц». Конкистадор не ответил: он внимательно вслушивался в ее голос, силясь различить малейший намек на предательство. «Вот увидишь, игра интересная, тебе понравится, и все знатные люди с женами там будут». Только теперь Кортес сообразил: Малинцин, которая некогда была принцессой, потом стала рабыней, а теперь являла собой нечто среднее, желала, чтобы ее увидели за непринужденной беседой с фаворитом Моктесумы. «Так и быть, честолюбивая ты моя, схожу на игру с этим Гуатемусом, но тебя возьму, только если сделаешь мне, как я тебя учил».
