Когда она проснулась утром, мужа не циновке уже не было. Он отправился будить своих людей, чтобы следовали за ним на безопасном расстоянии. «Думаю, мы должны выступить все вместе, верхом, и сразу на Такубскую дорогу, чтоб убраться отсюда, — сказал солдат Эрнандо, которому, чтобы не путать с капитаном, дали прозвище по названию его селения — Персона, — пешими нас порешат». Во взгляде Эрнандо де Персоны читалась тревога. «Никто нас не тронет, если я буду с Гуатемусом, — возразил Кортес, — он фаворит Мотекусомы». — «Откуда ты знаешь?» — «Это все знают». Солдаты недоверчиво переглянулись.
К тому времени как явился будущий император, Малинче засыпала Кортеса сведениями о нем: впервые выступил во главе войска в свои шестнадцать, с тех пор не проиграл ни одной битвы, за пять лет в военной школе ни разу ни с кем словом не обмолвился, не ест оленину, рыбу и птицу, но во время празднеств поедает сырое мясо жертв. Она даже разрумянилась, перечисляя его добродетели. «Прям слиток золота», — пробурчал Кортес, обшаривая сундук в поисках костюма без дырок — или с дырками, которые можно было бы замаскировать нагрудником или нарукавниками от доспехов.
И все же Куаутемок ему сразу понравился: почти мальчишка. Не напыщенный, как расфуфыренные жрецы, снующие вокруг храмов, не наряжен зверем, как прочие воины его ранга. Одет в белую рубаху, белые штаны, простой плащ. Никаких конских бубенцов в волосах — простой хвост. Без кинжала. Кортеса, как никогда, начали душить доспехи, навалилась тяжесть громоздкой испанской шпаги у пояса, но все равно он думал, что железный облик производит на мексиканцев впечатление. На самом-то деле они считали, что таскать на себе такой груз под нещадным солнцем плоскогорья может только идиот.
Они направились прямиком к пристани, прочь от стен, змеившихся вокруг священного города. «Поле же в другой стороне», — нервно заметил Кортес. Куаутемок через Малинцин объяснил, что они идут на другую площадку, гораздо меньше, в Тлателолько. Чтобы поддержать разговор и прощупать собеседника, Кортес признался, что первое поле показалось ему неудобным и широким, стены чересчур далеко отстоят друг от друга, а кольцо висит слишком высоко. «Там не играют, — ответил Куаутемок, — просто выступают перед началом игр; человеку не под силу подбросить мяч бедром на такую высоту». — «Вроде театра», — поддакнула Малинцин. Куаутемок собственноручно подтянул чинампу к берегу, чтобы удобнее было ступить на борт.
«Призвание апостола Матфея»
17 сентября 1599 года Караваджо закончил «Мученичество святого Матфея». Он отнес картину — водоворот чистого, бессмысленного и нераскаянного насилия — в ризницу Сан Луиджи деи Франчези и договорился, в какой день отдаст второе из трех полотен для капеллы в честь покровителя счетоводов и сборщиков налогов: двадцать восьмого числа того же месяца. Поскольку с двумя готовыми картинами капеллу можно было наконец освятить — а значит, пригласить папу, чтобы отслужил мессу и подтвердил свою беспристрастность в вечном споре Испании с Францией, — Караваджо кровью расписался в дополнительном обязательстве: на сей раз сдать работу вовремя. По завершении «Призвания апостола Матфея» ему должны были заплатить 75 скудо из 150 — целого состояния, которое обещали за всю капеллу, то есть три картины; правда, третью ждали не так скоро.
По легенде, Караваджо не спал одиннадцать ночей, пока писал «Призвание», за которое, разумеется, не успел даже взяться, когда расписывался кровью. Не спали и его натурщики, известные всякому: Сильвано Виченти, точильщик; Просперо Орcи, солдат; Онорио Баньяско, попрошайка; Америго Сардзана, подтиральщик; Игнацио Бальдементи, татуировщик. Даром что у Караваджо хватило такта написать Иисуса Назареянина с незнакомца, без скандала не обошлось, поскольку остальные участники священного действа были сплошь мелкие преступники и бездельники, целыми днями ошивавшиеся у теннисных кортов на пьяцца Навона. Дело, однако, ограничилось слухами о неистовстве французских церковников. Полотна были и впрямь замечательные, папа уже готовился освятить капеллу, а художник пока еще пользовался безусловным покровительством кардинала дель Монте и банкира Джустиниани.
Третья картина — «Святой Матфей и ангел» — заняла куда больше времени, и уж ее братия не стерпела: апостол на ней выглядит придурковатым нищим: серафиму приходится водить его рукой, чертающей строки Евангелия. Работу не приняли. Впоследствии от картин Караваджо часто отказывались из-за того, что писал он, как ему самому хотелось, а не как желали бы его патроны и прочие знатные горожане. Пришлось начинать заново, и крупных неприятностей не случилось только потому, что неугодную Церкви версию купил Джустиниани.
Картина «Святой Матфей и ангел», которая пришлась не по нраву курии и досталась банкиру, была лучшей в триптихе шедевров и стала жемчужиной коллекции Джустиниани. Сегодня ее можно увидеть лишь на черно-белой фотографии: она находилась в берлинском Музее кайзера Фридриха, попавшем в 1945 году под бомбардировку союзников.
Размеры «Призвания апостола Матфея» — 322 на 340 сантиметров. Этому почти квадратному полотнищу, как и «Мученичеству…», и «Святому Матфею и ангелу», вообще-то, полагалось быть фреской, но Караваджо следовал единственному методу, — а метод требовал темного помещения, контролируемых источников света и натурщиков, готовых не позировать, а, скорее, проигрывать сцену, — и настоял на своем.
Он никоим образом не смог бы перетащить картину — считай целую стену — через площадь в одиночку, но раз уж вручение ее должно было положить начало празднествам по случаю освящения капеллы, то, надо думать, обставил дело пышно и церемонно, поскольку именно такое примитивное представление имел об учтивости — если нечто подобное учтивости хоть как-то вяжется с его неистребимыми повадками убийцы.
Представим, как на рассвете Караваджо вываливается из студии после одиннадцати бессонных ночей взаперти с семерыми буйноголовыми мужиками. Представим мешки под глазами, запах немытого тела, стиснутые зубы — как у всякого, кто едва не теряет рассудок от усталости, — и то, как нетерпеливо он, должно быть, стучится в ризницу, чтобы узнать, к какому часу доставить картину.
В «Призвании апостола Матфея» уже различимы все важнейшие элементы стиля Караваджо, и вполне вероятно, это самое смелое, что видели стены римских храмов с самого открытия Сикстинской капеллы. Караваджо знал и красноречиво процитировал работу Микеланджело: рука Иисуса Назарянина, указывающая на мытаря, в точности повторяет жест Бога, касающегося Адама на ватиканских потолках.
Как и во всех более поздних работах Караваджо на библейские темы, в «Призвании…» бóльшая часть пространства пустует. На черном фоне стен — видимо, стен студии — выделяется только одно окно, да и у того затемнены стекла. Единственный источник света находится за пределами картины: это приоткрытое слуховое окошко над головами разыгрывающих сцену. Из почти непроницаемого мрака Петр и Мессия указывают на мытаря, а тот в ответ бросает на них удивленный взгляд, сидя за столом в окружении четырех разодетых дружков, которые с греховной сосредоточенностью пересчитывают деньги. Одеяния Иисуса и ловца человеков традиционны — библейские плащи. А вот мытари сидят и одеты так, как, наверное, сидели и были одеты ростовщики в нижнем этаже дворца Джустиниани, открытом для менял и дельцов.
