Переговоры между мексиканцами и испанца-ми проходили примерно в таком же духе на первом этапе завоевания Мексики, завершившемся уже описанным пребыванием Кортеса в Теночтитлане. Это хороший пример того, как кучка людей, ничегошеньки не понимая и действуя крайне непродуманно и глупо, все равно может серьезно изменить ход Истории.
«Корзина с фруктами»
В годы заоблачной славы у Караваджо был и третий покровитель: Федерико Борромео, племянник святого Карла и самый молодой кардинал, какого видел Милан. Его назначили в двадцать три года, потому что после смерти идеолога Контрреформации никто и помыслить не мог, что миланский кардинальский престол займет священнослужитель из другого семейства.
Карло Борромео — костлявый сутулый аскет, олицетворение ужаса, самая настоящая полиция нравов avant la lettre
[105] — скончался, когда его племянник готовился стать профессором богословия. Стремительная канонизация дяди застала его за редактированием постановлений Тридентского собора, так что выбор пал на него логичным образом: он единственный понимал, что за зверь такой эта Контрреформация, из-за которой вся Европа истекает кровью. Кроме того, он был важной шахматной фигурой в партии папы: сторонником Франции в Милане, только что отвоеванном обратно Филиппом III Испанским.
Поэтому неудивительно, что осенью 1599 года Федерико Борромео жил в палаццо Джустиниани на площади Сан Луиджи и присутствовал при освящении капеллы апостола Матфея.
Кардинал Борромео-младший был не робкого десятка, к добродетели относился без трепета и, в отличие от банкира, у которого останавливался, любил посещать балы-маскарады только для мужчин, хоть и помалкивал об этом, блюдя приличия.
Он имел собственную коллекцию искусства, небольшую и тщательно подобранную, доставшуюся после его кончины основанной им Амброзианской публичной библиотеке, открытой по сей день. Не в пример святому родичу, оставившему Европе в наследство одни горести, Федерико вкладывал деньги и время в покупку книг и рукописей, которые его агенты добывали в Греции и Сирии. Ему мы обязаны многими сведениями о древних греках.
Когда Борромео-младший прибыл в Рим — отчасти ради представления интересов Милана в Ватикане, но в основном потому что в родном городе он был явно противен испанским ставленникам, — Караваджо еще не принял окончательного решения писать исключительно то, что хотел сам, и так, как сам хотел: он только готовился оставить позади звонкий буколический маньеризм, питавший его библейские сцены до абсолютного триумфа «Призвания апостола Матфея». Борромео стал его первым частным клиентом: он приобрел маленький натюрморт «Корзина с фруктами». Историю искусств еще не взорвали красные тона «Юдифи, убивающей Олоферна».
На этой картине фрукты нарисованы не то чтобы с натуры, а скорее как если бы их видели с некоторого расстояния в вогнутом зеркале.
В свое время считалось, что она больше походит на работы фламандских мастеров, чем итальянцев. Вместо окна, распахнутого в мир, какого требовала реалистическая оптика Ренессанса, она представляла трехмерное закрытое пространство: корзина стояла на полке. Для пущего эффекта Караваджо написал фон того же цвета, что стены в кабинете Борромео в палаццо Джустиниани, и даже прорисовал трещинки и пузыри от сырости. Если не весь холст, то как минимум фон с большой вероятностью был написан там же, на месте.
Вряд ли подгнивающие фрукты заняли у Караваджо больше пары дней. Размеры картины — 31 на 47 сантиметров, так что, скорее всего, она переплыла площадь Сан Луиджи, вися на кончиках пальцев художника, державшего верхнюю перекладину рамы с обратной стороны холста. В другой руке он нес кисти и палитру и раздумывал, как изобразить сноп света на настоящей стене.
Картина, которую он, вероятно, держал вызывающе нахально, как делал вообще всё, представляла собой революцию. Мы, родившиеся после ее создания, не способны этого осознать, потому что видели ее репродукции бесчисленное множество раз, ничего о ней не зная. Дело даже не в перспективе, как бы включающейся в комнату, в которой была выставлена картина. Дело в том, что ни один итальянский художник до Караваджо не писал натюрмортов: потому она и называется «Корзина с фруктами» — понятия натюрморта еще не существовало.
Вероятно, художник вошел в хозяйственный дворик палаццо Джустиниани после полудня: свет, отражающийся на стене, не белый, а оранжевый, какой бывает в Риме сентябрьскими и октябрьскими вечерами. Он оставил позади ворота конюшни, ступил в кухню. Сдул прядь с лица и стал подниматься по лестнице для прислуги. Поправил плащ, прежде чем пересечь тонкую границу между миром простолюдинов и миром господ, толкнул бедром дверь. Кабинет стоял открытым, чтобы он мог писать, пока Борромео занимался делами в ватиканских канцеляриях.
Там-то, в кабинете, Караваджо и узрел вещь, изменившую его представления о цвете. Митру, которую чудаковатый, решительный и, возможно, гениальный епископ по имени Васко де Кирога подарил Павлу III в благодарность за приглашение на Тридентский собор.
Радужное сияние
После первого, столь краткого дипломатического контакта капитан распорядился принести сундуки, чтобы доставить дары для Карла I на одну из бригантин. Пока дары убирали и переписывали, он обратил внимание на мантию. Она ему понравилась, потому что не была безмолвна: рассказывала историю про бабочек, кукурузные початки, ракушки, реки, тыквы. Таинственный пестрый рассказ, написанный оттенками коричневого истинным художником тонкой вышивки. «Эта штука, верно, не так уж дорого стоит, — сказал он переписчику, — отнесите ее ко мне домой, как управитесь». — «У вас же нету дома», — удивился тот. «Так постройте, вот тут. — И он указал на землю. Все, включая Херонимо де Агилара, недоуменно уставились. — И пусть все сойдут на берег — сегодня ночуем на суше».
Вечером присвоенная бурая мантия уже застилала капитанский гамак, подвешенный на двух из четырех столбов под пальмовой кровлей, вместе представлявших собой первое европейское генерал-капитанство на территории континентальной Америки. «Если Юлий Цезарь возил за собой библиотеку, почему бы мне не завести покрывало», — размышлял Кортес, лениво оглядывая Малиналли. Она пыталась жестами втолковать ему, что это не плащ и не покрывало, а мантия, куда более ценная, чем все остальные предметы, которые им достались. Если уж Моктесума решил улестить их короля, то ее надобно отправить в первую очередь; остальное — так, для затравки.
Кортес не преминул овладеть Малиналли под императорской мантией Моктесумы. Потом укутался поплотнее и уснул сладким сном. Малиналли несколько часов не могла сомкнуть глаз, смятенная величием покрывающей ее материи. Потом додумалась до того, что спать под королевскими мантиями ей предназначено судьбой, и уснула.
Второй день в Мексике у Эрнана Кортеса выдался долгим и — из-за всем в отряде вмененной обязанности ходить в доспехах — потным. Он размашисто обошел границы того, что ему представлялось уже эстремадурским или, на худой конец, кубинским городком, а его людям казалось рассадником змей и прочих гигантских гадов, который за каким-то рожном нужно было расчищать от бурелома. Капитан находился в гневливом расположении духа, и никто не смел спросить, зачем они основывают форт, вместо того чтобы дальше исследовать побережье.
