Я пишу и не знаю — о чем эта книга. О чем она повествует. Не только о теннисном матче. И не о медленном таинственном вливании Америки в то, что мы, прискорбно ошибаясь, называем «западным миром»: для американцев Европа — Восток. Возможно, эта книга повествует только о том, как написать такую книгу. Возможно, все книги в мире — об этом. В этой книге, как в теннисе, что-то все время скачет туда-сюда.
Эта книга — не про Караваджо и Кеведо, хотя в ней есть и Караваджо, и Кеведо. А также Кортес, Куаутемок, Галилей и Пий IV. Гигантских масштабов личности, противостоящие друг другу. И все трахаются, напиваются, делают какие-то бессмысленные ставки. Всякий роман неизбежно сбивает спесь с памятника кому-нибудь, поскольку всякий роман, даже самый целомудренный, немного порнографичен.
И тем более эта книга не о зарождении тенниса как популярного вида спорта, хотя корни ее, несомненно, кроются в проведенном мною исследовании истории тенниса по гранту от Нью-Йоркской публичной библиотеки. Я задумался о таких изысканиях, наткнувшись на любопытный факт: первый художник современности был заядлым теннисистом — и убийцей. Наш собрат.
И не о Контрреформации, хотя действие происходит в соответствующую эпоху, и поэтому в книге встречаются изворотливые и кровожадные священники, священники-сексопаты, от праздности совращавшие детей, вороватые священники, неприлично нажившиеся на десятинах и пожертвованиях бедняков со всего света. Не священники, а свиньи.
Но Васко де Кирога был хорошим священником. Человек светский, он, когда того потребовали обстоятельства, превратился в служителя Бога — не совсем того Бога, во имя которого в Риме, Испании и Америке грабили и убивали, а какого-то более правильного, тоже, к несчастью, несуществующего.
Карло Борромео окончательно расправился с Ренессансом, сделав мученичество единственным способом быть христианином. После смерти его моментально канонизировали. Васко де Кирога в одиночку спас целый мир. Он скончался в 1565 году, и процесс его беатификации не начат по сей день. Я не знаю, о чем эта книга. Знаю только, что написал ее в ярости оттого, что плохие всегда выигрывают. Может, все книги потому и пишутся, что у плохих всегда преимущество и это невыносимо.
Сет третий, гейм второй
Испанцы снова забрали все ставки, и римляне за это дружно освистали художника. «Да убей ты его уже, и дело с концом, — сказал апостол Матфей, — выпить охота».
Когда накануне вечером в таверне «Медведь» сдвинули столы, поэт попытался разговорить малого с окладистой бородой, потому что тот явно был ему ровней. Попытка провалилась — отчасти потому, что собеседник оказался застенчив, отчасти потому, что над кутежом властвовал capo di tavola
[112], не терпевший инициативу: он решал, кого поднимать на смех, а кого посылать за выпивкой. Не из деспотических побуждений — просто он за всех платил. При иных обстоятельствах испанцы чувствовали бы себя из-за этого неловко, но алкоголь сделал свое дело, и они уже давно пересекли границу, за которой все сойдет — лишь бы наливали еще и еще.
Поэт крикнул: Tenez! Подбросил мяч и вложил в подачу все вернувшееся к нему самоуважение. Художник играл не так мощно, как в предыдущем сете, но достаточно споро, чтобы поддерживать напряжение и хорошенько гонять испанца по корту. Однако он сам и нарушил гармонию, решив, что может изменить распределение сил в игре, и немилосердно запустив мяч в сторону воротец. Не попал, чем дал противнику преимущество. Тот отбил, но итальянец вывернулся назад и дождался мяча у самого края веревки. Amore-quindici!
[113] — объявил математик, не дожидаясь, пока испанец расшибется в лепешку в попытке догнать мяч.
Вскоре поэт приметил, что молчаливый молодой человек, почему-то облаченный в профессорский балахон в столь неподобающий час, да еще и в таверне, не пьет и стакан его полон с тех пор, как испанцы подсели к итальянцам. Он вроде бы пребывал в рассеянности, но время от времени обменивался с capo di tavola взглядами, словно они вместе оценивали чьи-то слова. Тогда он решил разговориться с самим capo. Это оказалось нелегко, поскольку тот был занят разглагольствованиями о всяких пошлостях.
После второй подачи испанца ломбардец бросил заботиться о том, чтобы игра шла интересно. У поэта сердце упало, когда противник с улыбкой от уха до уха после гениального разворота презрительно махнул ракеткой так, что мяч недалеко отскочил и лениво полетел в другой край корта. Он даже не попытался его нагнать, уязвленный гоготом, с которым попрошайки и шлюхи встретили его усилия в прошлой подаче. Художник левой рукой сгреб яйца в охапку и послал ему воздушный поцелуй.
Накануне, после трех порций граппы, заскучав, потому что ни профессор, ни capo di tavola не желали разговаривать, поэт попытался подняться. И почувствовал железную тяжесть пятерни у себя на ляжке: предводитель проходимцев невинно улыбнулся ему, сдул волосы со лба и сказал по-итальянски: «Ты уж извини, но надо следить за этими молодчиками, а то разнесут всю таверну». Поэт протянул ему руку, тот ее крепко пожал. «Они мои друзья. Сволочи еще те, конечно, но лучше их нет на свете. А что привело вас в Рим?» — «Ничего важного, — ответил он на довольно вышколенном итальянском, — так, по святым местам ходим, ждем, пока дома все утрясется». — «А-а-а, — протянул capo, зловеще и одновременно маняще сверкая глазами, — стало быть, скрываетесь, потому что устроили какую-нибудь подлянку королю Филиппу». — «Да, что-то в этом роде».
На галерее поднялась волна гула: возмущенные выходкой художника, охранники герцога схватились за шпаги и не преминули бы высыпать на корт и прервать карьеру живописца, не останови их начальник. Итальянцы на своей половине повыуживали из панталон кинжалы и сгрудились за математиком, который поднял руки в успокаивающем жесте, не сводя глаз с герцога. Испанцы не двигались с места, но и шпаг не убирали. Поэт уронил ракетку. Художник успел задаться вопросом: это он от изумления? Или просто освобождает правую руку, чтобы кинуться за шпагой? Сам он прикинул, что сможет отбиваться ракеткой, пока будет бежать за своим клинком, который математик не отваживался поднять с пола галереи, но носком сапога уже поддел. На мгновение в Риме замерли даже птицы в полете.
Поэт, может, и хотел бы объяснить capo di tavola, что не всякий бегущий от правосудия — обязательно союзник французской короны, но не мог: язык заплетался от граппы, мысли путались. И его совершенно завораживал собеседник, который наливал себе выпить, а сам так и держал его за ляжку шершавой, как кирпич, не слишком-то деликатной, но теплой рукой.
Герцог крикнул: Amore-30! И сел на место. Поэт понял, что надо играть дальше, поднял ракетку, подобрал мяч. В полной тишине галерея глазела на него. Никто не убирал рук с оружия. Поэт побрел к линии подачи.
Tenez! — возвестил он, но мяч не подкинул, чтобы художник успел вернуться на свою линию. Подал. Они перекидывались, пока народ не расселся и не убрал клинки. Поэт понял, что они справились с напряжением и моральное превосходство, судя по тому, как герцог утихомирил своих людей, вернулось к испанцам. Когда публика опять втянулась в игру, он бесстрашно наподдал мячу в вышине и запустил точно в угол задней линии. Даже художник восхищенно дал понять, что удар получился безукоризненный. «30:15!» — объявил математик, стараясь соответствовать примирительному тону герцога.
