«Нет, — сказал Васко де Кирога, — думаю, я поеду один. Это собрание епископов ради спасения Церкви, а не цыганский табор, которым Кортес развлекал короля». Уанинцин пожал плечами и сдул со лба челку. «Если что потребуется, скажешь». — «Что мне может потребоваться?» — «Не знаю, какой-нибудь гостеприимец папе». — «Гостеприимец?» — «Чтобы он трогался». — «Его святейшество нельзя трогать». — «Само собой, он же папа, но его епископы наверняка пришлют ему гостеприимцев». — «Гостинцев». — «Я так и говорю — гостеприимцев». — «Нет, гостеприимца точно нельзя», — продолжал забавляться Кирога. «Почему?» — «Он же божий человек, Уанинцин, да и лет ему больше восьмидесяти, надо думать». — «Надо просто правильного гостеприимца выбрать», — сказал Уанинцин, нахмурил брови и подергал себя за жидкую бородку, которую лучше бы вовсе не отпускал. «Какого еще гостеприимца — папе-то?» — «Какого-какого? Красивого, конечно, — ответил индеец. И без всякого перехода сказал: — Пошел я, а то дождь наступается».
Уанинцин был приписан к селению-госпиталю в Цинцунцане, но решил устроить птичник и перьевую мастерскую в отдельном месте. Кирога разместил госпиталь в бывшем дворце императора пурепеча, и аматек отказался там оставаться. «Не стану я делать тотокалли в этой душегубке, мне привидения птиц попортят. Мы к тому же ночами работаем. А если грибами подкрепимся, чтоб лучше работалось? Представляете, что нам тогда явится?» Кирога согласился: аматеки, чтобы контролировать люминесцентный эффект перьев, действительно работали в основном ночью, в бараках без окон, при скудном свете восковых свечей. «Я уж и участочек подобрал, — сказал Уанинцин, — вот заглянете как-нибудь и заодно на меня запишете, вы же вроде как нотариус».
Участочек оказался долиной, сбегавшей по склону, поросшему темным сосновым лесом, к берегу озера. Вдалеке от всех общин; изумрудный луг делится надвое овечьим стадом; на горизонте стражами высятся горы. Ничего красивее Кирога не видел на всем озере Пацкуаро, которое само, по его мнению — и моему тоже, — являлось самым прекрасным местом в мире. «Где поставишь мастерскую?» — спросил он. Уанинцин указал на верхний край долины. «Весь участочек на меня запишете или только мастерскую?» — «В Мечуакане ничего ни на кого не записывают, — ответил падре, — все общее». — «Тут пурепеча живут, — признался Уанинцин, — но они только тыквы сажают да барашков пасут». Епископ немного подумал: «Можешь устроить тут мастерскую, если оснуешь селение». — «У меня всего один сын, как же я обосную?» — «Вместе с пурепеча». — «Хотите сказать, мне их надо будет учить по перу работать?» Епископ кивнул. «А бумаги тогда дадите?» Кирога фыркнул и покачал головой. «Дам бумагу, что ты основатель селения». — «А на мастерскую?» — «Нет».
Долгие месяцы другой индеец, утверждавший, что он нотариус и представляет интересы дона Диего де Альварадо Уанинцина, а также вновь основанного селения Недалече, обивал пороги епископа, но тот его не принимал. В конце концов выписал какие-то бумажки, только чтобы от него отделаться. И узнал, что в идеальной долине уже построена мастерская, пять многосемейных домов и общинная столовая.
Сет третий, гейм пятый
Увидев, как ломбардец впечатал мяч в воротца, герцог утратил самообладание, не изменявшее ему весь матч. «Мать его!» — прошипел он. Барраль тихонько поддакнул: «Ничего себе, начальник». Никто из них никогда не видел такого прямого, стремительного, почти призрачного удара и такой меткости — стена словно проглотила мяч.
Герцог попросил перерыв и подозвал подопечного. Несмотря ни на что, поэт предвкушал победу и полагал, что произошедшее — случайность. «Он давно пытался, — сказал он герцогу, — и вот получилось; чистое везенье». Герцог покачал головой. Барраль поднял палец, прося слова. «Чего еще?» — «Или они нас завлекали, чтоб мы все на кон поставили». Лицо поэта омрачила тень сомнения. «Он едва на ногах держится, — сказал он, — не думаю, что он все это время терпит ради пары монет». — «Ну-ну, — сказал герцог. — Ладно, пока забудь про сильные подачи, цель вглубь галереи, чтобы он бегал подальше от воротец и напрямую не мог запустить».
Поэт вернулся на корт. Tenez! Медленный и бессмысленный мяч влепился в дальний угол кровли. Отлетел. Поэт понял, что мяч идет туда, куда он хотел. В какую-нибудь странную, неудобную точку. Итальянцу придется вылавливать его черт знает где, может даже развернувшись спиной.
Герцог успел выкрикнуть: «Прикрывай воротца!» Он увидел блеск в глазах поджидавшего художника. Тот с улыбкой отпорхнул за заднюю линию и принял мяч ракеткой наискосок. Испанец кинулся назад, но машинально увернулся от мяча, пущенного, словно булыжник. Cacce per il milanese, — сказал математик. — Tre-due
[126].
Об одеяниях утопийцев
Народ в храме одет в белое платье; священник облекается в разноцветное, удивительное по работе и по форме. Материя его не очень дорогая: она не выткана из золота и не украшена редкостными камушками, но очень умело и с замечательным искусством выделана из птичьих перьев, так что стоимость работы не может сравняться ни с какой материей. К тому же, по словам утопийцев, в перьях и пухе этих птиц и в их определенном расположении, в котором они чередуются на одежде священника, заключается некий таинственный смысл.
Томас Мор. Утопия, 1516
Гостеприимец для папы
Поселение, устроенное Уанинцином в долине, сбегавшей к озеру, жило исключительно искусством аматекии. Овец там терпели, потому что они объедали траву и тем самым не оставляли убежища змеям и крысам. Если кто-то предпочитал заниматься рыбной ловлей или выращиванием тыкв, его под покровом ночи посещали подмастерья дона Диего с камнями и палками и предлагали покинуть общину.
Cеление находилось так близко к Цинцунцану и было такое крошечное, что названия у него не существовало — или существовало только в головах Уанинцина и Таты Васко. Правда, в липовых бумагах, выданных епископом, оно значилось как «Недалече» — в честь надписи на повозке, возившей народ от рыночной площади в Толедо до Талавера-де-ла-Рейна и Аранхуэса, когда Диего де Альварадо ездил ко двору: он думал, что Недалече — это название места.
Из всех общин, составлявших епископство, а точнее, личное королевство Васко де Кироги, он больше всего любил Тупатаро, потому что там были самые плодородные огороды в Новой Испании, а, как всякий пожизненный диктатор, он предпочитал производственные организации творческим общинам. И все равно, когда вечер заставал его в госпитале в Цинцунцане, он отправлялся встречать закат в Недалече: солнце проливалось за синие горы, вода в озере на один страшный миг замирала, чтобы пропустить души мертвых, ноги скользили по изумрудному, пощипанному овцами лугу, гомонили дети. Он с удовольствием перенес бы епископство из Пацкуаро в Тупатаро и жил там, а вот после смерти, казалось ему, если он и дальше будет хорошим, то попадет в Недалече.
Присмотревшись, Кирога отметил, что деревянные дома с пальмовыми крышами сменились на каменные и мастерская представляет собой внушительное беленое строение под черепичной кровлей. В тотокалли царил безупречный порядок. Он зашел поздороваться к женщинам, хлопотавшим в общинной столовой. «Мужчины на работе?» — поинтересовался он. Одна повариха, которая не говорила по-испански, но знала науатль, рассказала: Диего вот уже одиннадцать дней кряду держит их взаперти за работой и не дает видеться с женами, даже когда те приносят обед. «Если так дальше пойдет, — добавила другая по-кастильски, — ребятишки у нас совсем одичают». — «А что они там делают?» — спросил Кирога. «Сами знаете, дон Диего человек загадочный, — ответила еще одна пурепеча по-кастильски, — никак из него мексиканские дела не выветрятся». — «Ацтеки — народ эзотерический», — подытожил епископ. «Вот именно», — не смолчала индианка. Епископ подумал, что Уанинцин, кроме перьевой мастерской, открыл школу воображаемого испанского.
