Сет первый, гейм третий
Наконец он смог подняться на ноги — яйца все еще пульсировали, как будто два арбуза отрастили легкие и давай дышать, — доковылял до перил галереи и высоким голосом объявил секунданту, что играть в таком состоянии не сможет: «Сделай что-нибудь». С боязливой осторожностью поправил промежность. Герцог, которому слезы от смеха застили глаза, положил ему руку на плечо: «Надо играть; Испания дает миру одних солдат да людей искусства — не дай им догадаться, что на войне ты не бывал». — «Но это было нечестно». — «Ты выиграл — все честно». — «А как я буду двигаться? У меня вместо яиц два осьминога». — «Вали подавать».
Ухватившись за перила, поэт сделал пару-тройку приседаний. «Дай шпагу», — попросил он герцога, почувствовав, что способен если не играть, то хотя бы жить дальше. «Не дам; он просто тебя запугивает», — ответил герцог. «Шпагу, говорю, дай». — «Сказал, не дам; это итальянские хитрости — или ты их не знаешь?» — «Да я ее даже из ножен не выну: испанское фанфаронство».
Он опять присел, а когда выпрямился, герцог уже протягивал ему портупею со шпагой поверх перил. Не успел он поднести к шпаге руку, как апостол Матфей схватился за оружие соперника. Поэт убрал руку, презрительно сплюнул, растер плевок ногой, взглянул на итальянцев, словно те явились из иного мира, и без лишних слов вернулся на линию подачи. «Хорошо», — сказал герцог и положил портупею рядом с собой. Ломбардец еле заметно улыбнулся, кивнул, подтверждая, что противник вернул свое достоинство, и тоже пошел на корт. Математик, который во время происшествия пересчитывал потолочные балки, тем временем уснул. Tenez!
Первую пару очков разыграли мощно и ожесточенно (15:15). Художник наконец сосредоточился, а испанец сбросил ярмо похмелья и разыгрался. Третья подача вышла у него необычайно ядовитой, но соперник отбил так, что по корту, казалось, впервые разлился свет. Вопреки ожиданиям и, возможно, вопреки силе земного притяжения испанец подхватил мяч у самой веревки и отбил умело, хоть и не так сильно, чтобы заработать очко. Отбежал назад, догадываясь, что ломбардец станет метить в воротца, но догадка оказалась ложной. Потом без видимых усилий отбивался, защищая углы, пока соперник осыпал его все более сильными, прямыми, смертоносными ударами. Через некоторое время художник добился от мяча желаемого: тот упал камнем, едва перелетев веревку. Секунданты переглянулись: становится интересно. Апостол Матфей, попрошайки, герцог, математик и четверо или пятеро зевак, собравшихся в галерее, зааплодировали. Quindici-trenta, — выкрикнул математик, — primo vantaggio per il milanese
[26].
Поэт заметил, что в галерею стягиваются люди попроще — возможно, тоже игроки в мяч, которые померяются силами между собой или с его обидчиком, когда придут профессиональные держатели пари. То, как жадно они следили за перемещениями катыша, польстило ему: разве после всех сегодняшних огорчений он не заслужил хоть этого малюсенького триумфа?
Утро получилось тяжелое. Он рано проснулся из-за сухости во рту и давящей горячей боли, — словно к голове прижимали железную пластину, — а растерянность, чувство вины и стыд не дали ему снова уснуть.
«Что, черт побери, вчера случилось?» — спросил он у герцога, когда тот наконец спустился позавтракать в таверне «Медведь», где они остановились. Поэт уже давно сидел на ступеньках во дворике, не в силах проглотить ни куска, в ожидании кого-то, кто отправился бы с ним на пьяцца Навона.
На опухшем лице герцога отпечатались следы подушки, но черный наряд выглядел безупречно: пояс, плащ, шляпа в руке. В ответ на вопрос о вчерашнем вечере он пожал плечами и спросил пива и хлеба со смальцем. Tiepida o calda?
[27] — осведомилась трактирщица. «Смалец горячий, пиво теплое, и яйцо туда выпустите». После первого глотка глаза у него чуть приоткрылись. Приятель так и сидел понурый. «Да ничего не случилось, но надо идти защищать твою честь, и мою тоже, в общем, как обычно». Поэт отметил великодушие герцога, даже не коснувшегося событий прошлой ночи. «А еще честь Испании, герцог, честь Испании». Тот улыбнулся: «Испания пусть сначала заслужит». Проглотил ломоть хлеба, одним глотком допил пиво и уже на ходу натянул перчатки. Поправил портупею со шпагой и кинжалом, плотно закутался в плащ. «Идем, — сказал он, — нам нельзя опаздывать».
Стояло позднее утро, и задний вход во дворик был открыт: от улицы их отделяла только двустворчатая дверь, открывавшаяся в обе стороны. Герцог надел шляпу, толкнул одну створку и выглянул прикинуть, много ли народу на улице, прежде чем ступить на мостовую, — пальцы нервно сжали эфес шпаги. Вышел. Внимательно оглядел углы и сказал: «Все чисто». Дождался поэта — тот едва не забыл портупею, — не выпуская оружие из руки.
Tenez! Крученая подача под потолок — дело нелегкое, но ломбардец справился, отбил до веревки, хоть и довольно беззубо. Выжил, но утратил равновесие. Испанец заколотил следующий мяч. Тридцать-тридцать. Следующие две подачи вышли долгими и волнительными: зевак все прибывало. Deuce! — прокричал математик, возвещая ровный счет сорок-сорок.
Поэту была на руку сдержанная игра на равных. Играть на больше-меньше — значит вытягивать из художника силы, выматывать его. Петлистый, симметричный матч — в самый раз для такого безжалостного дня, когда все словно бы двоится. Утром поэт и герцог пришагали на площадь плечом к плечу, будто сиамские близнецы-альгвасилы. Оба в плащах и шляпах, у обоих правое плечо выставлено вперед. Испанская защита: кулак демонстративно сжат на эфесе. Прохожие, высыпавшие на улицу по разным предобеденным делам, их не трогали. Корты были недалеко, так что по пути не успело случиться никаких неприятностей.
Когда цирк на пьяцца Навона открылся тревожным взорам приятелей, апостол Матфей и прочие забулдыги уже торчали у входа в одну из деревянных галерей в форме буквы «г», внутри которых находились корты, устроенные городскими властями с тем, чтобы плебс укреплял тело и закалял дух — допуская, что дух у плебса есть, — модной в городе игрой. По-прежнему наизготовку и не ощущая неловкости, они проследовали на корт. Там разделились. Герцог бросил взгляд на обелиск Домициана
[28], в те времена еще служивший солнечными часами. «Почти полдень», — заметил он.
Совершенно беззаботные итальянцы при виде них, устраивающихся на галерее, обнажили головы. Подошли пожать испанцам руки. Несмотря на шпаги — папа запретил римским гражданам носить оружие, — все обращались друг к другу сердечно, даже ласково, как и водится у незнакомцев, вместе переживших попойку. Не обошлось без объятий. Особенно крепко обнимал герцог — нащупывал кинжалы под плащами.
