Папа как-то объяснял, что, хотя он и не имел никакого отношения ко второму событию, для него, человека, взрослевшего в 1950-е, эти два происшествия стали своеобразным откровением.
— Я понял, что мы не можем решать, сколько нам будет отпущено времени, но то, что мы сделаем с тем, что нам дано, — зависит только от нас, — отец приложил руку к груди. — И если я хотел, чтобы моя жизнь сложилась не так, как у моего отца, то я должен был сам за это бороться. Поэтому я пришел к нему и прямо в лицо сказал, что ухожу во флот.
— Но тебе же тогда было только семнадцать, и ты должен был получить его разрешение, — возразила я, представляя, как отец отважился перечить деду, весьма властному мужчине.
— Да, но я приготовил речь, и хорошую, — папа расправил плечи, вскинул вверх подбородок и рассказал, как использовал тот факт, что его предки были иммигрантами, в качестве примера. Они бежали из Словакии перед самым началом Первой мировой в поисках лучшей доли, и лишь поэтому у нас у всех была лучшая жизнь. И хотя работа на заводе по примеру его отца и деда и была той самой хорошей жизнью, за которую они боролись, для папы этого было недостаточно. — А потом я сделал контрольный выстрел. Я сказал: «Разве я не должен последовать примеру деда, который принес эту великую жертву, и тебе, воплотившему его мечту, встать на твои плечи, чтобы дотянуться до того, что стоит выше? — и папа широко и довольно улыбнулся. — И все. После этих слов мне не могли отказать. Отец прямо там нашел ручку и подписал согласие на мое поступление в ряды вооруженных сил. Вот так, сразу.
— Это хорошая история, папа, — сказала я, записывая его данные в формуляре регистрации.
— Вскоре после этого я отплыл на «Тоссиге», и вот теперь я здесь, — он посмотрел на логотип госпиталя на стене, закашлялся в носовой платок и кивнул. — Да, сэр, 1955-й...
Чуть меньше чем за шесть месяцев до поступления отца на службу, район, где он жил с семьей, был помечен на карте Детройта как промышленный и малопригодный для жилья. Вода в реке и воздух там были сильно загрязнены, и люди, жившие в тех местах, стали покидать свои дома или устраивать поджоги, чтобы получить за них страховку. Выезжая, семьи оставляли за собой пустоту, в которой тут же стали образовываться очаги неприятностей, что для бедного района Детройта, заселенного выходцами из Восточной Европы, означало серьезные проблемы.
И хоть я и оценила папин рассказ о том, как он боролся за свою независимость, но была склонна думать, что уступчивость деда имела мало отношения к папиному ораторскому мастерству. Скорее всего, дед думал, как облегчить бремя своей семьи в то время и в будущем.
А еще я искренне надеялась, что папа согласился показаться онкологам не для того, чтобы облегчить мое бремя сейчас.
Когда я увидела широкую улыбку и ярко-желтый галстук-бабочку доктора Амона, мне стало легче. Просматривая историю болезни отца, он вел с нами милую беседу и шутил во время первого осмотра. Поэтому когда он отправил отца на компьютерную томографию, я уже в нем не сомневалась.
Когда мы встретились с доктором во второй раз спустя три с половиной часа, его улыбка померкла, обозначая изменения в состоянии отца. Эта мысль не отпускала меня во все время нашей беседы, и я не могла сосредоточиться ни на чем другом.
Он извинился за то, что заставил нас ждать, объяснив это тем, что должен был проконсультироваться с другими специалистами, потом соединил ладони и выложил перед нами новости.
«...Раковые образования дали метастазы...»
«...Увеличенные лимфоузлы и плевральный выпот в обоих легких...»
«...Пневмония...»
У меня пересохло во рту.
Кашель, одышка, жар, потливость, голубоватый цвет ногтевых лунок, низкий уровень лейкоцитов с учетом ослабленной иммунной системы... Он еще много говорил, используя различные термины, но я уже была не в состоянии воспринимать эту информацию.
Однако на его последнем утверждении мой подбородок взлетел вверх.
Они брали папу на госпитализацию.
* * *
Отдельная палата, даже оборудованная удобствами хорошего отеля, не могла скрыть больничных запахов и шума медицинского оборудования. Я была потрясена таким быстрым развитием событий.
Вздохнув, я потерла уставшие глаза.
— Какой длинный день. Ты, наверное, измотан.
— Я в порядке, — он отложил журнал и потер узловатыми пальцами грудь. — Знаешь, что я думаю? В каком-то смысле это хорошо, что у меня рак.
— Папа...
— Нет, выслушай меня. Я хотел сказать, что благодаря раку у нас с тобой больше времени. Того времени, которого нам не хватило с мамой.
У меня все сжалось в груди. Да, рак давал нам отсрочку, вот только отравлял все оставшееся нам время. Болью он лишал терпения, и драгоценные мгновения становились невыносимыми и не задерживались в памяти. Мне нужен был мой отец, а не тень человека, которого рак не смог проглотить сразу целиком.
— Мне ее не хватает.
Я не была готова расстаться и с ним тоже.
— Этот инфаркт быстро ее унес, и я тоже об этом думал. Во всяком случае, она до самого конца была той самой мамой, которую мы знали, — его небесно-голубые глаза затуманились от воспоминании, затем их прикрыли тяжелые опухшие веки. — Не то что я.
— В каком смысле не то что ты?
— Ну не так, — и он повел рукой сверху вниз, указывая на себя. — Я благодарен за оставшееся у нас время, вот только я не хочу, чтобы меня запомнили ворчливым стариком.
Он был прав. Отец был то ворчлив от боли, то сонный и рассеянный от лекарств. Лишь только во время кратковременных проблесков между этими состояниями отец был тем самым, прежним человеком. Упорным мальчишкой, который не позволял обстоятельствам ему диктовать, неустанным мечтателем, который путешествовал по всему миру, и надежным и веселым мужем и отцом.
И я держалась за это понимание, уверенная в том, что он об этом знает.
— Мой отец не ворчун. Я хорошо знаю отца: он добрый и заботливый человек, который очень любил жену и живет своей семьей. Я знаю, кто ты, и вижу тебя, папа. А это, — и я повторила его жест, — всего лишь болезнь.
— Но именно таким увидят меня люди на похоронах.
У меня замерло сердце. Его убивал рак, но меня убивал он сам.
— Как бы мне хотелось, чтобы у меня была волшебная палочка, чтобы я могла ею взмахнуть, произнести волшебные слова — и готово! — я сделала жест пальцами. — Болезни больше нет.
Папа тихо засмеялся, откидываясь на подушки.
— Скажи «Крибле-крабле-бумс!».
— Мое волшебное дерево, — улыбнулась я, вспоминая эту историю, и укрыла сильно похудевшего отца толстым одеялом.
— Да пет же, — не унимался он. — Это не дерево было волшебным, а слова!
А потом его улыбка перешла в зевок.
