—Так чего же ты хочешь? — тонкие губы Таро складываются в недобрую ухмылку. Он делает еще один шаг ко мне и рычит: — Ты хочешь, чтобы мы всего лишились по твоей милости? Разве ты не знаешь, как много и тяжело трудился отец после войны?
— Война закончилась двенадцать лет назад, Таро, — я уже почти кричу.
— Война унесла миллионы жизней, Наоко. И почти уничтожила нашу страну. Американская оккупация только сейчас начала сходить на нет, а ты... ты шляешься с ними, носишь их одежду, слушаешь их музыку, даже хочешь выйти за одного из них замуж! — Таро начинает ходить взад и вперед. — Как, по-твоему, это отразится на нашей семье? На нашем шансе восстановиться?
—А разве ты не ведешь с ними торговли? — мои брови поползли наверх.
Он останавливается.
— Купля и продажа товаров по взаимовыгодному соглашению — это одно, а торговля собственным именем, именем твоей семьи — совершенно другое.
— Конечно. Поэтому ты предпочтешь продать меня ради выгодной сделки, — я складываю руки на груди, пытаясь сдержать лихорадочно колотящееся сердце.
— Оглянись вокруг, Наоко, — Таро резко взмахнул рукой. — Разве ты не видишь, как ухудшается наше положение? Неужели тебе хочется, чтобы обаасан и окаасан были унижены, если ты своими играми их опозоришь? Ты хочешь, чтобы отец потерял лицо? А я — свое доброе имя и наследие? И потом, кто говорит о продаже тебя? — он фыркает. — Да, отец тебя пристраивает. Он обеспечивает тебе надежное хорошее будущее, в то время как наше еще не известно. Неужели ты так эгоистична?
Внутри меня все опять сжалось. Я запуталась. Неужели я и правда эгоистка? Я вскидываю руку, чтобы защититься от его слов, и разворачиваюсь, чтобы уйти. И утыкаюсь в отца, который стоит прямо за мной.
Из-за него доносится похожий на рычание крик Кендзи:
— Наоко, от тебя одни неп...
— Довольно! — тон, которым отец произносит это слово, заставляет Кендзи замолчать на полуслове. Одним лишь жестом руки он отправляет прочь Кендзи и Таро.
Кендзи кланяется, и в глазах его вместо хитринок застыло беспокойство. Он тихо пятится к кухне, где стоят бабушка и окаасан. Таро бросает в меня еще один обжигающий взгляд, кланяется отцу и с раздражением уходит.
Мое дыхание учащается, и меня начинает мутить.
Отец расставляет ноги шире. Его глаза мечут пламя, гнев окрасил его лицо красным и наполнил ядом каждое слово.
— Где ты была, Наоко?
Я снова вспоминаю слова бабушки: «У правды тоже есть свое время. Если она приходит слишком рано или слишком поздно, то тоже становится ложью». Теперь уже слишком поздно.
— Отосан, пожалуйста, простите. Время так незаметно летело, и...
Он бьет меня.
Я от неожиданности покачнулась. Окаасан тихо вскрикивает и бросается ко мне, но отец ее отталкивает.
— Не трогайте ее! — я встаю между ними.
— Я не должна была вмешиваться. Простите меня, муж мой, — окаасан опускает голову.
— Нет, должна была. Я твоя дочь, — говорю я, поворачиваясь к ней. У меня из глаз вот-вот брызнут слезы. — У тебя есть свой голос и полное право использовать его. Сейчас 1957 год... — я поворачиваюсь к отцу с лихорадочно бьющимся сердцем, наполненным гневом. — Женщины имеют право самостоятельно принимать решения, и я...
Вторая пощечина отбрасывает меня назад. На этот раз мне больно. Я прикрываю место удара ладонью, по которой текут слезы, но головы не опускаю. Больше он не застанет меня врасплох.
— От тебя тоже зависит честь нашей семьи, Наоко. Это никогда не изменится. И сегодня ты опозорила нас своим неоправданным отсутствием. А теперь вдобавок проявляешь свое неуважением ко мне своей дерзостью, — каждое слово он бросает в меня отрывисто, раздувая ноздри. — И в этом я виню того гайдзина, который засорил тебе голову всей этой глупостью. Надо же, женщины сами принимают решения, — усмехается он. — В этом доме решения принимаю я.
Я наблюдаю за тем, как двигается его адамово яблоко, и сжимаю челюсти, чтобы не видно было, насколько рассержена я.
— И я решил благословить твой брак с Сатоши, который будет заключен в самые короткие сроки, — теперь его голос походил на рык сквозь сомкнутые зубы. — Это если он еще не передумал на тебе жениться.
— Но, оте...
— Молчать! — его мощная рука снова взлетает, но на этот раз он сдерживается. — Я все сказал.
В отчаянии я падаю на колени и прикрываю лицо ладонями. Слезы льются сами по себе.
Его слова бьют больнее, чем руки.
Удовлетворенный отец оставляет меня в покое. В его представлении брак с Сатоши гарантирует, что обо мне будет хорошо заботиться семья, которую он уважает, та самая семья, которая обеспечит процветание его собственной семьи. Такое положение вещей его устраивает и дает уверенность в будущем для всех нас. Я это понимаю, но в то же время задаюсь вопросом: стоит ли мне ждать счастья в будущем, которое мне не принадлежит?
Мне не подняться, поэтому я сидя возношу короткую молитву и отпускаю ее вместе с ветром. Я прошу о ниспослании нам клея, который способен склеить заново все разбитое. А если это невозможно, я прошу дать мне сил, чтобы я оказалась крепче, чем та летняя чаша для чая, которая разбилась по моей вине. Если и это несбыточно, я прошу помощи от кого-нибудь, кто обладает большим влиянием, чем ритуальный кот в храме.
Ибо под солнцем Японии существует много того, что внушает страх: великие землетрясения, которые разрушают целые города, смертельные разряды молнии с гневливых небес, буйные ветра, превращающиеся в мощные крылья смертельных пожаров, и отец.
Последний в этом списке страшнее всего.
ГЛАВА 8
Америка, настоящее время
Я сняла номер в ближайшем отеле, но провела там совсем немного времени. Я просто принесла большую часть своих вещей в госпиталь и устроилась там, в большом кресле. Прошло уже больше недели, и с тем количеством антибиотиков и капельниц, которые получал мой отец, я ожидала, что ему должно было уже стать лучше. Но ему стало только хуже.
Сине-зеленая пижама висит на нем так, словно стала размера на два больше, и он стал еще бледнее. Каждый раз, когда я вижу его, мое сердце сжимается: он стал полупрозрачным. Отец ничего не ест, только пьет через соломинку, да и то совсем немного воды. И хоть лечение успокоило его навязчивый кашель, от лекарств он постоянно в полудреме, и я отчетливо слышу сипы в его груди. Мой отец постепенно умирал, и никто ничего не делал, чтобы ему помочь.
Раздался тихий стук, затем дверь в папину палату открылась, пропуская полоску яркого света. Вошла медсестра, которая нравилась папе. Как ее звали, Натали? Мне было сложно запоминать имена, потому что я могла думать только о текущем дне.
