Я смотрела, анализировала, сравнивала. Эта женщина могла быть моей сестрой.
С небольшим поклоном Сиори развернулась, чтобы уйти. Я наблюдала за ее движениями, задаваясь массой вопросов. Ох уж этот американский недостаток терпения. Когда она скрылась из виду, я дала себе волю.
— Это была... то есть она?.. Я должна знать, пожалуйста! — у меня потекли слезы.
Наоко не ответила, лишь знаком предложила опуститься на подушки.
Я же решила предложить ей обмен, протянув конверт.
— Она должна прочитать это, чтобы знать, что мой отец, ее отец, думал о ней. Что он ее любил. Вы позволите мне сделать это ради моего отца? — последняя фраза застряла у меня в горле.
У Наоко тоже влажно блестели глаза.
— Прошу вас, Наоко. Если Сиори моя сестра, я бы хотела рассказать ей о нем. Попросить ее прощения от его имени и... — я прижала руки к сердцу. — Попросить ее простить меня за то, что у меня был отец, которого не было у нее. Но если она ни о чем не знает и вы предпочтете оставить все как есть, я тоже пойму. Но тогда вам стоит знать... я протянула письмо ей, умоляя ее глазами. Я понимаю, что это ничего не изменит, но это письмо все же кое-что значит.
Она не торопилась забирать у меня письмо, и я протянула его еще ближе к ней.
— Прошу вас. Для меня это тоже важно. Позвольте мне сделать это в намять об отце. — У меня надломился голое, когда я не справилась с чувствами.
Наоко посмотрела на потертый конверт, на меня, потом с величайшей осторожностью приняла его из моих рук. Она доставала папино письмо так, словно сами слова на нем были хрупкими. На руку ей выпал кусочек красной нити.
— Он его сохранил, — улыбнулась она.
— Красная нить судьбы, — прошептала я, вспомнив деталь ее рассказа. — Это та нить, которую вы вложили ему в письмо?
— Да, — кивнула она, на ее глазах блестели слезы. Сощурившись, она стала читать. — А почерк так и остался мелким, — она рассмеялась, протягивая письмо мне. — Он когда-то оставлял мне записки, и я дразнила его, говоря «слишком маленькие, Хаджиме , слишком мелко». Может быть, вы могли бы мне его прочитать, — она снова протягивала мне письмо.
Беря в руки папино письмо и снова видя его слова, я постаралась избавиться от подкатившего к горлу комка. И сделав глубокий вдох, я прочитала его в сотый раз, чтобы Наоко услышала его впервые.
«Любимый мой Сверчок!
Надеюсь, это письмо до тебя доберется и найдет тебя в добром здравии и в окружении близких и родных. И я лишь молюсь о том, чтобы среди этих людей оказалась и моя кровинка.
Пожалуйста, я ничего от тебя не жду. Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке, и если будет на то согласие твоего сердца, сказать нашей маленькой птичке о том, что она никогда не покидала сердца моего.
Я никогда ее не забывал и помню сейчас.
Я уже старик, Сверчок, и конец моей жизни настиг меня страданиями, которые я заслужил. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял.
Твой Хаджиме».
Наоко прикрыла рот рукой. На этот раз, когда я протянула ей письмо, она приняла его обеими руками и прижала к груди.
— Я знаю, оно короткое...
— А что тут еще можно было сказать? Он любил меня, он сожалел о том, как все сложилось, он помнил нашу маленькую птичку, — она кивнула и глубоко вздохнула.
Мы улыбнулись друг другу.
После долгой паузы она посмотрела на небо. Потом, расправив плечи и слегка нахмурившись, она снова взглянула на меня. Когда она склонила голову набок, я поняла.
— Сиори не маленькая птичка, да?
— Нет, мне очень жаль.
— Мне кажется, я это знала, — мне ничего не оставалось, как задать очевидный вопрос. Тот самый, который привел меня сюда из-за океана, с другой стороны земного шара. — Если Сиори не моя сестра, Наоко, то где она? Я не могу уехать, не узнав этого. Просто не могу.
Ее плечи чуть расслабились.
— Мне думается, что я знала, что вы так скажете, — она осторожно сложила письмо и вложила его в конверт, который был у нее на коленях. Потом она взяла чашку, отпила и взглянула на меня поверх ее края. — Узнать правду, подобную этой, недостаточно. Сначала надо ее понять. А это требует смелости от двух людей. От того, кто будет ее говорить, и того, кто будет слушать.
В госпитале папа спросил: «Ты меня слушаешь?»
— Я слушаю, — отвечаю я.
Она кивнула.
— Мой отец поставил мне ультиматум. Да, он все-таки был тигром. Его слова так и бились в моей памяти: «И то, что лучше, для тебя и для этого ребенка — не одно и то же». Я могла вернуться в отцовский дом, только если бы пришла туда одна. А если бы я жила самостоятельно, то не смогла бы заботиться о своей девочке. Что мне оставалось делать? Я висела на лозе, держа свою землянику между двумя тиграми, и понимала, что должна выбирать, потому что мыши не дремали.
ГЛАВА 38
Япония, 1958
В монастырском садике камней я сижу с малышкой и размышляю о словах отца. «И то, что лучше, для тебя и для этого ребенка — не одно и то же».
Пальцами ног я перебираю прохладный песок. На этот сад надо было смотреть из выходящих к нему коридоров, а я сижу на большом плоском камне, нарушая ногами идеальные линии.
Я сотворила шторм в монастырском саду спокойствия.
Касаясь волос дочери кончиками пальцев, я думаю, какие они мягкие и темные, как у меня. И хоть ее кожа заметно светлее моей, она приобрела желтоватый оттенок из-за желтушки и почти светится в контрасте с ее черными ресницами. Она слишком худая, и каждый вдох дается ей с трудом.
Мне же приходится бороться за каждый день нашего будущего. Мне очень хочется сходить на могилу окаасан. Увидеть простой камень, на гладкой поверхности которого написаны имена мамы и отца. Мамино имя написано черной краской в знак того, что она уже умерла, а отца — красной, что говорит о том, что он хочет к ней присоединиться. Все памятные плиты подписывались таким образом. Это красивая, хоть и пугающая традиция.
Само кладбище напоминает каменный город в миниатюре, огромный мегаполис для насекомых. Я бы нашла там покой, попросила о подсказке, подождала бы знака.
Как мне защитить свою малютку, не имея денег? Как заботиться о ней? Чем ее кормить? Конечно, я буду ее любить, но любовь не способна вернуть ребенку здоровье, защитить его и согреть.
Посмотрите, куда завела меня любовь.
Отец сделал весомое пожертвование монастырю, за которое ожидает моего скорого возвращения. Настоятель считает, что сердце отца смягчилось. Вот только он не знает, что дома приветствуют возвращение меня одной.
