Вскоре после создания своего замечательного продукта Потрикус и Бейер продали технологию транснациональной компании Syngenta, специализирующейся на агробизнесе и биотехнологиях. Любопытно, что саму Syngenta, чья штаб-квартира находится в швейцарском Базеле, тоже можно уверенно назвать результатом своего рода генной инженерии в наиболее сложной форме. Она образовалась в итоге целой серии слияний и поглощений, которые начались еще в далеком 1970 году. В них принимали участие три швейцарские фармацевтические компании (Ciba, Geigy и Sandoz), британский химический гигант Imperial Chemical Industries (ICI), шведская фармацевтическая компания Astra и китайская государственная химическая компания ChemChina
[88]. Syngenta и так имела право частично претендовать на технологию золотого риса, потому что через Европейский союз косвенно финансировала соответствующие исследования, но теперь она окончательно расплатилась с учеными и получила полный контроль над новым продуктом. Потрикус и Бейер, к их чести, долго вели с Syngenta тяжелые переговоры, настаивая на том, чтобы компания позволила бедным фермерам из развивающихся стран использовать эту технологию бесплатно.
И все же многие сочли продажу коммерческой фирме столь ценной для общества технологии, как золотой рис, совершенно неприемлемой. Ученые-создатели оправдывали свое решение тем, что если бы они сами занялись коммерциализацией продукта, то им пришлось бы вести переговоры о лицензиях на более чем 70 ранее запатентованных технологий с 32 разными их владельцами. Потрикус и Бейер утверждали, что у них не было никакой возможности этим заниматься и что они не смогли бы заплатить за лицензирование такого количества патентов. Критики же возражали, что на самом деле нужно было бы получить лицензии всего примерно на 30 важнейших патентов.
Как бы там ни было, суть дела не меняется — патентов было слишком много, чтобы двое ученых могли самостоятельно получить на них лицензии. В итоге проблему патентования взяла на себя крупная транснациональная корпорация. Но, к сожалению, из-за многочисленных разногласий вокруг генетически модифицированных организмов в обществе в целом вопрос повсеместного распространения этого ценнейшего продукта, золотого риса, и сегодня, спустя два десятилетия, все еще висит в воздухе. Но мы не будем отклоняться от темы: проблемы с ГМО — это совсем другая история.
Патент, как известно, предполагает, что государство предоставляет изобретателю новой технологии монополию на нее на фиксированный срок в обмен на то, что эта технология будет обнародована (иными словами, изобретатель делает ее patent, то есть «явной, очевидной, доступной»). Надо признать, с точки зрения создания и распространения новых знаний патент — это палка о двух концах. С одной стороны, он стимулирует их создание, обещая изобретателям новых (достаточно новых) идей монопольное право использовать их в течение определенного времени (сегодня это двадцать лет, хотя раньше было чуть меньше — подробнее об этом позже). Это позволяет им, не опасаясь конкуренции, весь указанный период получать максимально возможную на рынке прибыль. С другой же стороны, система патентования препятствует созданию новых знаний, поскольку в период монополии другие люди не могут использовать для этого запатентованные технологии.
Проблема в том, что знание является важнейшим исходным продуктом для производства новых знаний, и, если запатентовано много релевантных знаний, разработка новых становится слишком дорогостоящей, как это и случилось в истории с золотым рисом. Я называю это проблемой взаимосвязанных патентов, а выдающийся экономист Джозеф Стиглиц окрестил «патентными дебрями»
[89].
Надо сказать, что проблема взаимосвязанных патентов отнюдь не нова. Именно она парализовала технический прогресс в сфере разработки оборудования для швейных производств в середине XIX века. В те времена, кажется, все в этой отрасли судились друг с другом за нарушение патентных прав, так как технологии были тесно взаимосвязаны. Это сильно тормозило разработки новых методов. Выход из этого тупика был найден в 1856 году: им стал так называемый патентный пул. Компании отрасли согласились сделать патенты на все ключевые технологии общим достоянием (они и составили данный пул) и сосредоточиться на разработке новых; был организован Союз производителей швейных машин. Впоследствии в разных отраслях было создано множество подобных патентных пулов, например для производства DVD (MPEG-2, Moving Picture Expert Group — 2, то есть Экспертная группа по движущимся изображениям) или мобильных телефонов (RFID, или Radio Frequency Identification, — радиочастотная идентификация).
Иногда патентные пулы создавались в результате вмешательства государства, чаще всего США (этих якобы главных защитников прав обладателей патентов). Так, в 1917 году, когда страна готовилась вступить в Первую мировую войну, в которой все большее значение приобретали военно-воздушные силы, правительство настоятельно «рекомендовало» (читай: навязало) патентный пул авиационной промышленности, в том числе двум крупнейшим на тот момент производителям самолетов — Wright Company (основана братьями Райт) и Curtiss. А в 1960-х годах военно-морской флот США, фактически полностью финансировавший ранние исследования в области полупроводников, не менее настоятельно «рекомендовал» создать патентный пул компаниям Texas Instruments и Fairchild, тогда ведущим производителям этого продукта.
В последнее время проблема взаимосвязанных патентов существенно усугубилась, потому что изобретатели патентуют все более и более дробные кусочки знаний, вплоть до генома, как мы видим на примере золотого риса (более 70 патентов для одного зернышка!). Сегодня ученым требуется целая армия лучших юристов, чтобы пробиться через «патентные дебри», а без этого серьезного прогресса не достичь. С этой точки зрения патентная система, когда-то дававшая мощный толчок технологическим инновациям, все больше превращается в серьезное препятствие для них. Следовательно, назрела необходимость эту систему реформировать.
Одно из решений — сократить сроки действия всех патентов. Патенты впервые появились в Европе в конце XVIII века и обычно выдавались на 14 лет (это срок ученичества, умноженный на два). В наши дни патентная защита действует в течение 20 лет, а в фармацевтической отрасли продлена еще на 8 лет из-за дополнительного времени, необходимого для клинических испытаний, и потребности защищать полученные в их ходе данные. Однако ни одна из существующих ныне экономических теорий не подтверждает, что 20 лет (или 28) — это оптимальный срок. Нет у нас и теории, свидетельствующей, что 20 лет в данном случае лучше, чем 14 или, скажем, 10. А ведь если бы мы взяли и сократили срок действия патента, то знания становились бы общественным достоянием быстрее, а те особенности патентной системы, которые сегодня препятствуют инновациям, стали бы менее выраженными.
