Коннор вопросительно уставился.
– И… это всё?
– О нет, – Адам Карлсен улыбнулся. – Но я думаю, что в этом кроется ответ… разгадка… Я всё время возвращаюсь к этой мысли, каждый раз, когда представляю себе миссис Робинсон. Я вижу перед собой заботливую маму, которая тревожится за каждого члена своей семьи и готова за него умереть. Она такая, какая есть, у неё свои мечты, свои недостатки, свои характерные черты, свои маленькие радости, но, прежде всего, она создала семью, которую любит, и вне её не видит иного смысла жизни.
Карлсен снял очки, потёр их о борт халата и надел обратно.
– Да, в этом что-то есть, некая основа, фундамент… Не могу это объяснить, просто эта мысль не отпускает, не даёт покоя.
– Но вы… правда считаете, что Леонард не мог этого совершить?
– Этого я не говорил, – покачал головой Карлсен.
– Разве?..
– Как, по-вашему, чем вызвано у вашего брата такое стремление к скрытности?
Подумав, Коннор ответил:
– Знаете, мы ведь никогда не лезли друг к другу в жизнь. Мне кажется, я давно потерял какую-либо связь с Леонардом. Ну, то есть мы-то живём под одной крышей, когда возвращаемся с учёбы на Рождество или каникулы. Я хочу сказать, что понятия не имею, когда ему в голову пришла идея скрывать своё существование от остального мира.
Последняя фраза заинтересовала Карлсена.
Он сказал:
– Но перед этим вы говорили, что быть скрытным – его натура. А теперь предполагаете, что Леонарду могла прийти в голову идея скрываться от мира. Для чего?
Коннор растеряно глянул в окно.
– Быть может, он что-то натворил, что-то такое, из-за чего ему приходится теперь скрываться? – спросил Адам.
– О, нет-нет, уверен, что дело совсем не в этом!
– А в чём же?
– Он очень артистичен. Не в смысле, что он играет… Хотя, может, и… Гм… Не представляю, как выразить эту мысль… В общем, он артист, художник, человек искусства до мозга костей. Такое ощущение, что ему скучно в реальном мире, и поэтому ему нравится придумывать, нравится быть кем-то помимо себя.
– Некое альтер эго?
– Что-то вроде того. Мне сложно это понять, даже представить, как можно так жить.
– И никто в семье не понимает Леонарда?
– Мне кажется, что мама, возможно, понимала.
Он помолчал и добавил:
– В конце концов, она ведь тоже любила выдумывать всякое. Наверное, у Леонарда это от неё.
– Я бы даже сказал, от неё и из-за неё.
– Из-за неё?
– Ну да, – кивнул Адам. – В условиях жизни с матерью, которая любила всё рассказывать другим, у Леонарда попросту не могла не развиться потребность в утаивании.
– Да, верно.
– А если у него при этом ещё и натура артистическая, и альтер эго… Да, тут определённо жгучая смесь. Расскажите теперь о вашей сестре.
На некоторое время Коннор погрузился в мысли, потом заговорил:
– У Мэри своя жизнь, мы её не трогаем. Ей пятнадцать, и это как будто всё, что мне о ней известно.
– Но ведь для вас не секрет, что Мэри – приёмный ребёнок?
– Разумеется, нет.
– Так расскажите мне об этом.
– Но… вы же и так знаете.
– Вам было девять лет, когда удочерили Мэри. Что вы помните о том времени?
Коннор сделал глубокий вздох.
– В тот год, помню, началась война. Поэтому с Мэри у меня прочно засела ассоциация с войной. Глупость, конечно.
– Значит, пришла Мэри, а с ней – война?
Коннор нахмурился.
– Ну, это глупая мысль, я не должен был говорить этого. Мэри была очень тихим, спокойным ребёнком. Даже когда в Девоне над нами пролетел «Мессершмитт» и сбросил бомбу неподалёку, Мэри практически не испугалась. Она потом с интересом разглядывала бомбовую воронку на холме, когда мы выходили на прогулку.
– Дитя своего времени, – пробормотал Карлсен.
– Хорошо помню удивление родителей, когда война, можно сказать, началась у нас в Девоне, а не где-нибудь в Лондоне.
– Как они отреагировали на известия о войне?
– Они уже пережили одну войну, когда были детьми. Поэтому вторая, мне кажется, вызывала больше недоумение, нежели страха или чего-то ещё. Во всяком случае, нам троим родители не давали почувствовать страх. Они делали всё от них зависящее, чтобы мы были так же организованны, как и они.
– И у вас не возникало трудностей с этим?
Коннор ответил с долей гордости в голосе:
– Мы были отличной командой.
Затем он вздохнул и сказал:
– В то время маму не мучили никакие болезни. Так мне кажется. Было здорово.
– Миссис Робинсон была с вами во время войны?
– В основном да. Если она отправлялась на дежурство в местный госпиталь, её сменяла подруга либо тётя Эмили. У нас также была одна помощница по дому, иногда мы оставались с ней.
– А мистер Робинсон?
– Поначалу он вступил в отряд самообороны. Он рвался за границу, как и все, но ему долго отказывали. Тогда мы непонятно чего ждали. Вроде какие-то бомбы сбрасывались у нас, но ни Лондон, ни другие более близкие к континенту края ещё не бомбили. Папы не было дома каждую ночь. Это называлось «дежурство». Шли месяцы, война всё никак не разражалась. Но папа продолжал уходить с винтовкой каждую ночь. Потом винтовка исчезла. По-моему, тогда-то я впервые услышал, как родители ругались между собой.
– По какому поводу? – спросил Карлсен.
Коннор неловко ухмыльнулся.
– Ввиду того, что ничего не происходило, эти ночные дежурства постепенно превратились в лёгкие попойки. Отец стал возвращаться домой нетрезвым. Иногда его приводили какие-то более способные стоять на ногах члены отряда. Винтовку у него отобрали. Помню первое чувство стыда за отца. Ему ведь только немного за тридцать было.
– Леонард и Мэри также видели всё это?
Коннор кивнул.
– Но мне кажется, они ничего этого не понимали. А может, я ошибаюсь.
– Значит, с тех пор мистер Робинсон пристрастился к алкоголю?
– Пожалуй, да, – произнеся это, Коннор поёжился, словно ощутил сильный дискомфорт.
– И с той же поры миссис Робинсон стала нервничать, и в дальнейшем это отразилось на её здоровье?
– Похоже на то.
Коннор устало выдохнул.
– Мир так поменялся после войны. Мамино здоровье, друзья родителей, оставшиеся без крыши над головой и без средств к существованию…
