Карлсен кивнул в ответ.
– Кто, по-вашему, из них преуспел в этом больше? – спросил он.
– Я уже говорил, мама бы горы свернула, если бы не сдерживала себя. А у отца – комплексы из-за нереализованности. Иными словами, у них у обоих серьёзные препятствия на пути.
Взгляд Леонарда упёрся в потолок.
– Но мама, мне кажется, всё же успешнее. Была.
– Да, это немаловажное уточнение, – Карлсен ткнул пальцем в очки. – Как мне видится, препятствия у вашего отца были не только в виде комплексов, но и в лице вашей мамы. Он всегда пребывал чуточку в её тени. Хотя она предпочитала делать вид, что всё наоборот. Верно?
Леонард мрачно кивнул.
Карлсен продолжил рассуждать:
– И на этом тщеславном фоне – назовём его так – у вас развилась острая потребность в сокрытии своей личной жизни. Я правильно мыслю?
– Правильно, но это не вся правда. Я нахожу, что быть в тени, оставаться неизученным – не столько приобретённое, сколько заложенное во мне. Какой-то ген, доставшийся мне от далёких предков, которые предпочитали обществу затворничество. Знаете, вроде белка, который влияет на многоплодную беременность и передаётся генетически через одно-два поколения. И вот такая ирония судьбы со мной приключилась – родился я у очень болтливых родителей.
Леонард долго затягивался и выдыхал дым. Затем он запустил пальцы в волосы, сказав:
– Всё-таки я не пойму, чего вы добиваетесь, расспрашивая меня о моих и чужих странностях. Или вы надеетесь услышать некую причину, по которой мама могла наглотаться таблеток, так, что ли?
– Может, и так, – ответил Карлсен.
– В таком случае время вы потратили зря. И своё, и моё.
Леонард затушил сигарету.
Карлсен покачал головой.
– Я так не думаю, – сказал он. – Вы какое направление в живописи предпочитаете?
– Ташизм
[25], – бросил Леонард.
– Ну разумеется. Самое абстрактное из абстрактного, – Карлсен сделал жест в воздухе. – Любите, когда много пятен и ничего непонятно. Очень на вас похоже.
– Это психологическая импровизация. Только это психология бессознательной активности тела.
– Вот видите, у нас с вами общее увлечение. Я как раз увлекаюсь психологией, рисую с её помощью портреты людей.
– Выставляетесь где-нибудь? – сыронизировал Леонард.
– Боюсь, это всего лишь скромное хобби. Но хотите верьте, хотите нет, а ваши ответы мне очень помогли. Кажется, я начинаю понимать, о чём в действительности мог думать каждый из членов вашей семьи в кабинке фуникулёра.
Леонард нахмурился, скрестив на груди руки.
– Расскажите мне о вашей технике, если нетрудно, – попросил Адам.
Леонард вздохнул – ему надоел этот разговор – и ответил:
– Наношу слой краски, размываю его скипидаром. Затем очень быстро, без единой мысли, накладываю пятна, линии и остальное.
– Значит, при работе вы используете исключительно ваши эмоции.
– Начнёшь думать – вся работа насмарку. Ташизм подразумевает полное отключение сознания. Некоторые предпочитают выпивать перед началом работы.
– А вы? Как-то отключаетесь?
– Я использую гнев, он затмевает мысли не хуже алкоголя.
– Стало быть, конфликты в семье для вас – хорошая подпитка сил для творчества?
– Может, и так.
– А людей вы рисуете?
– В основном их и рисую.
– Из семьи уже кого-нибудь изображали?
Леонард покачал головой.
– Как бы вы изобразили вашу маму?
Леонард зачесал волосы, зевнул. Нехотя сказал:
– Красный фон, как занавес в театре. Знаете, такой тяжёлый монументальный бархат, впитавший в себя влагу и запахи. Скипидар исказил его в агонии. На нём чёрные крупные мазки, словно идёт война, затем голубые, тоньше и реже, немного желтоватых, белого совсем чуть-чуть, тут и там, можно где-то кляксу белую влепить, но потом замазать почти полностью…
– Это миссис Робинсон последних лет?
– Да, пожалуй.
Карлсен довольно кивнул.
– А какой бы она предстала в вашем исполнении, скажем, десять лет назад?
Леонард с минуту помолчал. На его губах вдруг промелькнула улыбка.
– Белый фон, – не торопясь начал он, – и всего несколько капель бледно-жёлтого и зелёного. Я бы немного потряс холст, чтобы капли растеклись, спутались, словно лимон с листиком нарезали тонкими полосками. Милый весенний дождик…
Адам Карлсен слегка нахмурился.
– Вы остро чувствуете перемены, мистер Робинсон. Скажите, вы бы так же по-разному изобразили вашу тётю Эмили, если бы рисовали её сейчас и несколько лет назад?
Леонард задумался.
– Нет, – сказал он спустя некоторое время. – Эмили всегда в одной поре. Как хвойное дерево.
– Перед вами холст. Что бы вы сейчас изобразили?
– Пожалуй… Я выберу серый фон, скипидар сделает его мрачнее и интереснее, будто небо в серых тучах. Буду добавлять помаленьку чёрный, фиолетовый – неяркий, белый, возможно, жёлтого совсем немного…
Юноша закрыл глаза и, подумав ещё немного, сказал:
– Хочется добавить красного, но тогда…
Он замолчал, качая головой.
– Тогда это уже не будет портрет вашей тёти, – подсказал Карлсен.
– Верно.
– Но эмоции вам велят добавить туда красный.
– В точку, – Леонард кивнул. – Вот поэтому я не рисую знакомых, а только лишь выдуманных людей. Тех, кого ты знаешь, тебе захочется непременно переделать на холсте, и тогда это не будет иметь ничего общего с реальностью. Теряется смысл.
– Мистер Робинсон, вам известно, что мисс Нортон принимает веронал?
Леонард помрачнел.
– Да.
– А о том, что он у неё пропал?
– В каком смысле – пропал?
– Его у неё украли.
– Это она вам сказала?
– Да.
Леонард пожал плечами:
– А зачем она вам об этом сказала?
И тут же добавил:
– Так вы полагаете, мама взяла у неё веронал, чтобы покончить с собой?
– Либо веронал украла миссис Робинсон, либо это сделал кто-то другой, – пояснил Карлсен.
