Я потеряла многих друзей. Они испугались, особенно когда меня так разнесло.
Но были и исключения.
Меня ни на минуту не покидал мой лучший друг Пер Ларссон. Он постоянно интересовался, как я себя чувствую, но при этом вёл себя обычным образом, не обращая внимания на мой внешний вид. За это я ему очень признательна.
Иногда мы ходили в ресторан. Если там были наши общие знакомые, они болтали только с Пером, а меня как будто не узнавали. Было очень тяжело. Появилось чувство, что я перестала существовать.
То же самое произошло в Хальмстаде, когда мы встретились с Пером Гессле. Люди подходили к нему и просили автограф, а меня не замечали. Точнее, они просто не понимали, что я – это я.
В какой-то момент мы с семействами Гессле и Эверманов отправились в Майами-Бич.
Честно говоря, не знаю, о чём я думала. Как я могла на это согласиться?
Я, вся опухшая, сидела у бассейна. Считала себя страшной и омерзительной и не могла спокойно болтать и веселиться с друзьями.
«Чёрт побери, что я тут делаю?» – этот вопрос я задавала себе снова и снова. Меня все жалели, но мне казалось, что у них не хватает сил общаться со мной. Я превратилась в источник бесконечной печали и сплошных бед. Иногда ко мне подходила жена Кларенса Эрландссона Марика – очень добрая женщина. И всё-таки меня не покидало ощущение, будто у меня нет друзей и время со мной проводят не потому, что это весело и интересно, а из вежливости – только потому, что у меня какие-то проблемы.
А что касается Микке… Всегда хочется быть привлекательным для своего партнёра. Не быть страшилищем, каким была я. Я не обсуждала это с ним, но, честно говоря, подумывала о разводе. Жить так было просто невозможно. Меня ничто не радовало, я утратила веру в лучшее. Не то чтобы я много думала о смерти, нет. Просто была сама себе противна и всем сердцем ненавидела кортизон.
Разумеется, в глубине души я вовсе не хотела разводиться. Я лишь очень боялась, что Микке бросит меня из-за внешности. Порой мне казалось, что нам становится сложно найти общий язык. Он погрузился в собственную печаль, и между нами встала боль, которая не позволяла быть рядом друг с другом.
Вскоре, уже по возвращении в Швецию, произошло ещё одно событие, оставившее в моей душе тяжёлый след.
Мои отёкшие от лекарств пальцы и проблемы с ногой в очередной раз привели нас в Дандерюдскую клинику. Мне выписали пятьдесят таблеток, принимать которые надо было по определённой схеме.
Мои пальцы опухли, и я больше не могла носить кольца: они слишком давили. Всё случилось невероятно быстро. Помню, в тот день мы мгновенно выскочили из дома, забрали из школы Оскара и помчались к ювелиру, чтобы он срезал кольца.
Я не могу вспоминать об этом без слёз. Среди них было обручальное кольцо, подаренное Микке. Наше кольцо. Ювелир взял и распилил его. Ещё чуть-чуть – и пришлось бы ампутировать палец.
Я сохранила кусочки, а на праздновании нашего двадцатилетнего юбилея совместной жизни Микке сделал мне невероятный сюрприз: преподнёс новые кольца. И всё-таки та история обернулась для меня настоящей трагедией. Это казалось таким символичным: колец больше нет – а значит, наше время с Микке подошло к концу.
Есть и другое страшное воспоминание.
Друзья пригласили нас на ужин. Собралось много гостей, а после ужина должен был появиться фокусник Джо Лаберо. Для очередного трюка ему потребовалась помощь публики. Он взглянул на меня и спросил: «Дама в белом костюме, вы мне не поможете?»
Я подошла, он попросил зрителей поаплодировать, а потом велел мне подержать какую-то карту и спросил, как меня зовут. Когда я ответила: «Мари», он застыл. Джо Лаберо узнал мой голос. Он стоял как вкопанный, будто его окатили ледяной водой.
Я перестала быть личностью. Я была ходячим диагнозом и больше ничем. Я ненавидела каждую секунду своего жалкого существования.
Меня не покидало чувство беспросветного одиночества, но при этом мне абсолютно не хотелось с кем-то встречаться. Я не видела выхода и бросалась из крайности в крайность.
Иногда я всё же заставляла себя куда-то выходить. Казалось, если я этого не сделаю, то внутри меня всё умрёт. Я не справлюсь чисто психологически. Порой ко мне присоединялись Марика Эрландссон и Оса Гессле – мы вместе ходили куда-нибудь пообедать. Но Бог мой, как же на меня все глазели! Помню, как однажды даже не выдержала и зашипела какой-то женщине: «Пожалуйста, перестаньте таращиться, я ещё жива!»
И тут я вспомнила: истёк срок годности моего удостоверения личности. Меня охватила паника. Мне нужно удостоверение личности!
Это тоже выглядело весьма символично.
Ингер, наша няня, отвезла меня в город сфотографироваться. Странно, но я словно совсем забыла, как теперь выгляжу. Мне представлялось, будто на фотографии я буду смотреться в точности как прежде – снова стану собой.
Однако, взглянув на снимок, я не захотела обновлять документы. Мне не нужна бумага, на которой я – не я.
Вернее, я бы не смогла видеть человека на этой фотографии и осознавать, что где-то за всем этим скрывается некая личность – и это и есть я.
Когда мы закончили работу над альбомом «The Change», нам понадобилась картинка для обложки. Помещать на неё своё опухшее лицо мне вовсе не хотелось. И тогда Микке предложил: а не нарисовать ли мне автопортрет? Так я и поступила. А потом написала портреты нескольких друзей. Меня это вдохновило. Было очень интересно сидеть дома и рисовать. Если в моей ситуации и есть что-то положительное, так это возвращение к искусству. Мне и впрямь нравилось! Я с радостью заказывала такси и ехала в «Декориму» выбирать бумагу и другие материалы для работы.
В результате я организовала две выставки в Стокгольме и одну в Гётеборге. Мои картины удалось продать. Ах, когда я перестану ездить на гастроли, то вернусь к рисованию! Не могу дождаться, когда снова сяду за стол с бумагой и мелками!
Втайне ото всех я перестала принимать кортизон, хотя и не понимала, насколько серьёзными могут быть последствия. Но я так его ненавидела! И таблетки от эпилепсии я тоже пила как Бог на душу положит. Наступил период протеста, я оказалась в другом мире.
Приступы вернулись. О них мне рассказывал Микке – сама я всё это помню довольно смутно.
Как-то мы с семьёй Кларенса Эвермана были в Дюведе и забрались на вершину горы Мульфьеллет. Хотели устроить пикник. Взяли с собой жареную курицу и бутылку вина. На подъёмнике мне вдруг стало страшно, и, возможно, этот самый страх и спровоцировал приступ. Помню, как подумала: зачем нам вообще лезть так высоко? Я жутко боялась, мне становилось плохо от самой мысли – к тому же я не выпила лекарство от эпилепсии.
Незадолго до приступа Микке заметил, что я ни на что не реагирую. Он спросил, могу ли я назвать свой идентификационный номер. «Да, всё хорошо», – ответила я. На все вопросы я давала один и тот же ответ:
