На улице от ледяного ветра у меня сразу перехватывает дыхание. Я спешу к колодцу, стараясь не смотреть на тела, лежащие по обочинам. Дойдя до колодца, опускаю в него ведро, а наверх вытягиваю полное, тяжелое; ручка впивается в мои онемевшие от холода пальцы.
Обратная дорога мучительна. Я осторожно продвигаюсь вперед, при каждом выдохе изо рта вырывается облачко пара. При каждом выдохе я думаю о сестре, и страх пожирает меня изнутри.
Добравшись до постоялого двора, я дрожащими руками опускаю на пол ведро и облегченно вздыхаю. Наливаю немного воды в кастрюльку и ставлю на огонь, потом оглядываюсь по сторонам. Нужно вымыть пол, хотя как ни мой, из него никогда не выветривается запах пролитого вина; в тусклом свете видно, что комната завалена грязными тарелками, кувшинами и пивными кружками – без уборки не обойтись.
Я вытерла сотни тарелок, пока Азельма брызгала в меня мыльной пеной. Я уворачивалась и ныла, а она морщила нос и отвечала: «Котята ненавидят воду».
Вздохнув, я решаю начать с пола. Швабра слишком для меня тяжелая, и уставшие руки болят еще сильнее, но я с усилием двигаю ее вперед-назад. Может быть, если смогу смыть эти грязные пятна, заодно избавлюсь и от тошноты, поднимающейся откуда-то из желудка.
Сестра, сестра…
Прошлой ночью отец ничего не сказал, когда Азельма не вышла из комнаты третий раз подряд. Он будто забыл о ее существовании – что-то мычал себе под нос, весело постукивая большими пальцами по столу. Даже бросил мне кусок теплой булочки, и это было настолько на него не похоже, что я не смогла заставить себя ее съесть. Кажется, в городе нет муки даже для того, чтобы испечь хлеб, не говоря уже о булочках, так что я понятия не имею, откуда он ее взял. Мой отец – Вор; в своей жизни он украл множество дорогих украшений и кошельков с золотом, гораздо более ценных, чем этот кусочек теста. Но какой толк в золоте и украшениях во время голода?
В животе все сжалось и заныло от запаха выпечки, но страх, поселившийся глубоко в костях, был гораздо сильнее голода, поэтому я отнесла хлеб Азельме, и теперь он черствеет на выщербленном блюдечке у ее кровати.
От мытья пола у меня покраснели руки, над бровями собираются капельки пота, но я все еще дрожу. Раз Азельма не ест, значит, скоро она будет лежать вместе с теми телами на улице в ожидании повозки, которая собирает их по утрам. Но у нее нет жара, я проверяла. С ней происходит что-то другое, что-то ужасное. И это еще хуже, ведь сейчас я ничего не могу сделать, чтобы исцелить ее. Чувствую себя котенком, как меня обычно и называет Азельма: маленькой, хрупкой, с лапками, которым не устоять под сильным, ледяным ветром.
Я слышу какой-то звук на верхней ступеньке и поворачиваюсь: там стоит Азельма – одетая, причесанная, и смотрит прямо на меня. Я должна бы ощутить облегчение, но от ее выражения лица мне становится не по себе.
– Я здесь закончу, – говорит она бесцветным голосом. – Ты должна найти Феми.
Я должна быть рада тому, что можно больше не мыть пол, но вместо этого только сильнее сжимаю в руках швабру и хмурюсь. Почему это я должна найти Феми Вано, того, кого все называют Посланником? Он приходит и уходит когда ему вздумается и вечно шепчет что-то отцу на ухо. Бормочет что-то Азельме, от чего она смеется. Но еще не рассвело, и постоялый двор совсем пуст; отец храпит у себя в кровати. Почему я сейчас должна привести сюда Феми? Почему мы не можем закончить уборку вместе, как обычно?
Азельма спускается по лестнице и забирает у меня швабру. Сестра всегда очень хорошо говорит, и голос у нее сладкий как мед. Посетители любят ее за это, а еще за то, что она симпатичная и добрая. Но сейчас, хотя она и говорит спокойно, ее слова впиваются в меня как ножи.
– Приведи его к задней двери и не говори об этом никому. Ты меня слышишь?
Я киваю и неохотно направляюсь к двери.
Азельма всегда просит меня надеть шаль, спрашивает, не нужно ли мне пальто. Всегда велит быть осторожной и не задерживаться по дороге. Но сейчас она отворачивается, не сказав ни слова. Я не знакома с этой суровой девушкой. Это не моя сестра. Это нечто другое, призрак с телом моей сестры.
* * *
Я вызываю Феми свистом, которому он меня научил, и он вдруг появляется неизвестно откуда, выныривает из полумрака.
– Котенок, – говорит он и вежливо наклоняет голову, но у меня нет времени на церемонии, так что я просто хватаю его за руку и тащу к постоялому двору.
Азельма смотрит на меня пустыми глазами и велит соскребать воск со столов в специальный горшочек, чтобы можно было потом расплавить его и наделать новых свечей. Она выскальзывает на улицу через заднюю дверь, чтобы поговорить с Феми, а я на цыпочках пробираюсь на кухню и влезаю на высокий красный табурет, на котором сижу всегда, когда мою посуду. В окно мне видно только их макушки. Они стоят, прижавшись к стене.
– Он скоро придет, – слышу я голос Феми.
Повисает долгое молчание. Потом начинает говорить Азельма, и я слышу горечь в ее голосе.
– Отец будет торговаться, как обычно. Пока они будут заняты, ты должен забрать ее. Никто не заметит, что она исчезла.
– Мы можем убежать! – Феми в отчаянии повышает голос. – Можем спрятаться…
– Никому не удавалось спрятаться от него. Думаешь, мы успеем далеко убежать до того, как он нас найдет? Даже если сможем сейчас бежать, мы обречем на гибель и ее, если возьмем с собой – рано или поздно, когда он придет за нами. А если оставим ее здесь, на кого, как ты думаешь, падет весь отцовский гнев? Кого он может отдать Каплану, чтобы успокоить его или наказать меня?
Азельма качает головой, потом поворачивается к окну, как будто чувствует, что я смотрю на нее. Я приседаю, чтобы она меня не увидела.
– Феми Вано, ты шептал мне много ласковых слов и сладких сказок, – говорит она, и я успеваю поднять голову, чтобы увидеть, как она нежно гладит его по щеке, – но там, куда я отправляюсь, не бывает слов. Если мне повезет, я все это забуду. Поклянись костью и железом, что ты найдешь для нее защитника.
Феми поднимает руку, сверкает лезвие ножа, и на его ладони появляется длинная темная полоса, в которой, как черные алмазы, набухают капли крови.
– Мое слово, моя кровь, – говорит он. – Клянусь костью и железом.
Она кладет голову ему на грудь, и ее голос становится ласковым.
– Я дорога тебе?
– Конечно, ты ведь знаешь.
– Тогда не плачь обо мне, – говорит она. – Я уже мертва.
– Нет, не мертва. Мертвые, по крайней мере, свободны…
* * *
Когда Азельма входит в дом, ее лицо похоже на маску. За ней тащится Феми. Как и у его магрибских предков, приплывших сюда из Африки, его густые волосы заплетены в скрученные косички. В любую погоду он закутан в тяжелый коричневый плащ, с вечными следами от дождевых капель, с потрепанными краями, и кажется, будто это не плащ, а широкие сложенные крылья. Его темная кожа – как отполированная медь, нос немного крючковат, глаза всегда сверкают золотом и яростью, но сейчас они налиты кровью.
