Азельма делает мне знак. Я беру ее за руку; у меня рука маленькая, а у нее – холодная; она ведет меня вверх по лестнице обратно в нашу комнату.
На кровати разложены какие-то старые тряпки: одежда на мальчика, слишком большая и поношенная.
Она решительно осматривает мою щуплую фигурку. Взгляд задерживается у меня на лице: она смотрит так пристально, будто ищет там что-то.
– Dieu soit loéu
[3], ты не симпатичная, – говорит она ледяным тоном.
Азельма права. Сама она мягкая, с приятными изгибами, а я – костлявая и угловатая. Единственное, что нас роднит, – это оливковая кожа, доставшаяся нам в наследство от «черноногой» женщины, которая нас родила. Когда я была маленькая и холодные зимние ветры бились в стекла так, что казалось, будто это злые духи пытаются ворваться к нам в дом, Азельма обнимала меня своими мягкими руками и рассказывала истории.
– О чем тебе рассказать, котеночек? – спрашивала она.
– Расскажи о нашей матери.
Отец всегда говорил, что она просто крыса, раз бросила нас и взвалила ему на шею.
– Женщина, которая нас родила, не наша истинная мать, – говорила Азельма. – Наша мать – Столица.
Но даже тогда я понимала, что это не Столица подарила нам оливковую кожу и черные волосы.
Сейчас взгляд Азельмы падает на толстую косу, которую я попыталась сама себе заплести. Она протягивает руку, я подхожу к ней. Она ласково и проворно расплетает мне косу и начинает расчесывать волосы.
– Наша мать, Столица, недобросердечна, – говорит она и перехватывает мои волосы одной рукой. – Быть девушкой в этом городе – значит быть слабой. Навлекать на себя множество несчастий. Эта Столица не милостива к слабым. Она посылает Вечную Смерть, чтобы отделить хилых от сильных. Ты и сама это знаешь.
Я слышу звук и только потом понимаю, что происходит. Раздается резкий скрежет ножниц, а потом я ощущаю необычную легкость. От удивления у меня округляются глаза, но я не успеваю вымолвить ни слова, и вот уже у моих ног лежит копна темных волос. Потом Азельма стрижет меня еще короче, почти не оставляя волос на голове.
– Не отращивай длинные, – говорит она и добавляет: – Снимай платье.
Я удивляюсь, но слушаюсь ее, и когда пытаюсь расстегнуть пуговицы, которые она пришивала, мои пальцы дрожат. Она заставляла меня стоять неподвижно, как статуя, пока подгоняла свои старые платья под мою фигуру, держа во рту гнутые, ржавые булавки. Я всегда крепко зажмуривалась, боясь, что она уколет меня до крови, а она смеялась, не разжимая губ: «Да я еще и не начала подкалывать, котенок».
Стаскиваю платье и протягиваю ей. Остаюсь в старой, штопанной льняной сорочке.
– Ее тоже снимай.
По коже ползут страх и холод.
– Слушай внимательно мои слова, потому что больше я тебе ничего дать не могу. Надень их на себя, как доспехи. Может быть, ты забудешь мое лицо и мой голос, но никогда не забывай то, что я сейчас тебе говорю.
– Не забуду, – говорю я, стараясь не дрожать.
– Ешь ровно столько, чтобы не умереть от голода. Ты должна привыкнуть к голоду, чтобы он не мог тебя сломить. Оставайся маленькой, чтобы влезать в узкие щели, и тогда ты долго будешь им нужна.
Я хочу спросить ее, кто такие «они» и почему я могу быть им нужна, но она говорит так серьезно, что у меня язык буквально прирастает к нёбу.
– Больше никаких платьев. Не позволяй мужчинам смотреть на тебя с вожделением.
Она туго заматывает мне грудь куском длинной тонкой ткани, так что мне становится трудно дышать.
– Хорошенько заматывай любые мягкие части тела.
Она протягивает мне широкие штаны, такие выгоревшие, что про их цвет невозможно сказать ничего определенного. Я быстро натягиваю их, а затем – большую мужскую рубашку.
– Носи одежду как маску, чтобы под ней тебя никто не видел, поняла? Носи ее, чтобы скрыть свое истинное лицо. Ты не котенок Нина, ты Черная Кошка. При каждом удобном случае показывай зубы и когти, чтобы они помнили, как ты опасна. Только тогда ты сможешь получить некоторую безопасность. Сможешь вздремнуть хоть одним глазком.
Я завязываю тяжелые сапоги, сменившие не одного владельца, и натягиваю большой картуз, в котором просто тонет моя маленькая голова.
– Отец наградил меня острым языком, зато тебе он передал острый ум. Ты умна, Нина, это твое оружие. А еще ты маленькая и быстрая, и это тоже твое оружие.
Она сжимает мои запястья и смотрит прямо в глаза.
– Будь полезной, будь сообразительной, будь всегда на шаг впереди. Будь храброй, даже когда тебе страшно. Помни, что всем бывает страшно.
Мне и сейчас страшно. Я боюсь ее. Меня пугают те два ужасных дня, когда она плакала и смотрела пустыми глазами, и тот огонь, что сейчас горит в ее обычно таких ласковых глазах. Что случилось с моей сестрой?
– Когда тебе будет казаться, что темнота наступает, когда ты будешь маленькой и хрупкой, и тебе будет страшно из-за того, что наша мать, Столица, старается тебя уничтожить, помни: ты не должна позволить ей это сделать. Ты меня слышишь? Ты должна выжить!
– Я в-выживу, клянусь, – говорю я и слышу, как голос дрожит.
Мы спускаемся вниз, где в тени поджидает нас Феми Вано.
– Ты пойдешь с Феми и будешь делать все, что он тебе скажет, – велит мне Азельма.
Меня снова охватывает паника.
– Н-но я хочу остаться с тобой!
Эта новая оболочка моей сестры наклоняется ко мне, смотрит прямо в глаза и говорит бесцветным голосом:
– Иногда приходится платить ужасную цену, чтобы защитить то, что любишь.
Я не понимаю, о чем она говорит. Я хочу задать ей сотню вопросов, но не могу подобрать слова. Они все застряли у меня в горле, а по щекам катятся слезы.
Она не обращает на них внимания.
– Теперь ты должна сама о себе заботиться.
Она смотрит на Феми, ее глаза – как льдинки.
– Ну, забирай ее.
Ни прощальных слов, ни объятий, ни заверений в любви… Вместо всего этого она просто отталкивает меня от себя, как будто я ей больше не нужна.
– Зелли!
Она двигается между столами, вытирая их.
– Зелли! – Я делаю шаг к ней, но Феми тянет меня в обратную сторону.
– Тсс… – В его голосе слышится тревога. Он напуган, но я не понимаю, почему.
Теперь я слышу. Сквозь громкое биение своего сердца я слышу скрип сапог по гравию и голоса снаружи.
– Уходите! – шипит Азельма.
Феми хватает меня и прижимает к себе, а я чувствую, как страх из его костей проникает в мои.
