– «Что скажешь об этих шлюшках? Стоят наступления?»
Сала не знала, возмущаться или хохотать.
Короткий, короткий, короткий – длинный, короткий, длинный, короткий – длинный, длинный, короткий – длинный…
– И что? – прошептала Сала.
– «Неплохие девки, а?»
Девушка бросила на них такой взгляд, что Сала едва сдержала смех. Долговязый застучал еще – Кэри Грант перевел: «Приступим к делу», а толстяк решил снова попытать счастья с французским и спросить, желают ли дамы чего-нибудь поесть.
– Voulez-vous quelque chose manger? – судя по акценту, он был родом из Баварии. Очевидно, парень не слишком доверял школьному французскому и потому дополнял сказанное активной жестикуляцией.
– Как-то не слишком похоже на державу-победительницу, – прошептал Кэри Грант.
Сала беспокойно ерзала на месте. Ей вдруг понадобилось в туалет, но она не хотела пропускать спектакль. Поскольку обе красотки не реагировали на предложение, дылда прочистил горло и наполнил воздухом узкую грудь, готовясь перейти в наступление, но вдруг с огромным изумлением услышал, как рука младшей девушки, которая казалась такой застенчивой, застучала по столу: длинный, короткий, короткий, короткий – короткий, длинный, короткий, короткий – длинный, длинный, длинный, короткий – …
– «Глупость – дар Божий»
[19], – сухо перевел Кэри Грант, а обе девушки тем временем встали и с каменными лицами прошествовали к выходу мимо покрасневших солдат.
– Глупые девки, – выругался долговязый.
Кэри Грант бесцеремонно расхохотался. Солдаты испуганно обернулись.
– Одни понимают азбуку Морзе, другие – немецкий язык. Вражеская страна полна опасностей, – сказал он.
Солдаты что-то пробормотали и наконец поспешили покинуть место своего позора.
– Простите мое вторжение, я Ханнес Рейнхард, из немецкого информационного агентства. Можно пригласить вас на ужин? – он слегка поклонился.
– А если у меня уже свидание, господин корреспондент?
– То вы бы сейчас не сидели рядом со мной.
– Какое нахальство, – Сала встала, собрала вещи и поспешила к двери. Ханнес догнал ее на улице. Дождь лил как из ведра. Ханнес быстро раскрыл зонт.
– Это «может быть»?
– Это «нет».
– Знаете французскую поговорку?
– Не сомневаюсь, что вы мне ее поведаете.
– «Если женщина говорит „нет“, она имеет в виду „может быть“; если она говорит „может быть“, то имеет в виду „да“»…
– А если она говорит «да»?
– То она шлюха.
Сала посмотрела на него, изумленно приоткрыв рот, а потом звонко рассмеялась.
– Мы могли бы сходить в театр, а потом где-нибудь перекусить. Вы уже видели Жуве в «Школе жен»? Должно быть, он очарователен.
– Люблю Жуве.
– У меня есть доступ в ложу прессы.
Он протянул ей руку. Они неторопливо шли под дождем, словно под солнечными лучами, и Ханнес продолжал весело болтать.
– Позавчера я встретил своего хорошего друга, Пьера Ренуара, который терпеть не может Жуве, и он рассказал мне такую историю: Жуве регулярно дает уроки актерского мастерства в Консерватории. И все ужасно боятся его едкой критики. Недавно, во время выступления одного из воспитанников, он выкрикнул в микрофон: «Бога ради, прекратите, бедняга Мольер перевернулся бы в гробу, если бы услышал, что вы творите с его текстами».
Сала изумленно прикрыла рот рукой.
– О нет, бедолага.
– Бедолага тоже оказался не промах, он забрался на рампу и ответил: «Ну, если бы он увидел вас вчера в „Школе жен“, то перевернулся еще раз».
Смеясь, они пошли дальше, пока не свернули на Рю Бордо к Театру Л’Атене.
Ханнес повернулся к Сале:
– И что, вы согласны?
– Да, но боюсь, теперь вы назовете меня шлюхой.
После представления они отправились в маленькое бистро неподалеку от площади Пляс Пигаль – «Ле Гард Тамп». Официант сразу принес им два бокала «Кир Рояля», после этого – тарты с луковым вареньем, потом жареное филе трески с тарелкой carottes oubliés и печеным картофелем с хрустящей корочкой и вино «Пюлиньи-Монраше». Сала не рискнула спросить, что такое «забытая морковь», но на вкус блюдо напоминало потерянный рай и забытое детство. Ужин увенчался карамелью с кремом «Шантильи» и бокалом насыщенно-золотого «Сотерна». Уже за это Сала была готова простить Ханнесу долгую прогулку, во время которой тот живо изображал как мучительное начало карьеры Жуве во французской провинции, так и провальные трагические роли комедианта XVII века, известного по сей день. Периодически Ханнес останавливался, чтобы продемонстрировать, как бедолага пытался прочесть стихи Корнеля или Расина, но каждый раз заикался, пока наконец не понял, что рожден дарить людям улыбки.
– Жан Б-б-батист По-по-поклен, – сказал он, а потом низко поклонился и добавил: – Или просто Мольер.
В следующие дни он показал ей новую сторону Парижа. Ресторанчики в рабочих кварталах, где можно было танцевать вальс Мюзетты, места, где в четыре утра можно было заказать свиные ножки с кислой капустой и потягивать белое вино рядом с проститутками и сутенерами, пока Париж медленно просыпался. Они вместе читали стихи Аполлинера, он рассказывал ей о Бретоне, Бунюэле и Сальвадоре Дали – как сюрреалисты в шутку прозвали того avida dollars – «жадный до денег». Как и отец Салы, Ханнес мог часами сидеть или стоять возле картины, болтать, смеяться, находить незаурядные и блестящие ассоциации. Он извлекал мысль, выпускал ее наружу и с задумчивым любопытством наблюдал, куда она полетит, или с ловкостью фокусника хватался за нее вновь в ответ на вопросительный взгляд очарованной слушательницы.
Потом он внезапно исчез.
Ни слов прощания, ни объяснений, ни письма. Сала так тосковала, что едва вставала по утрам, начиная день без его звонкого смеха. Казалось, у всех людей на улицах города были одинаковые равнодушные лица. Небесная синь казалась бессильной, солнце – холодным, улицы – опустевшими. Сала видела войну. Но она ее не волновала. Почему он внезапно исчез? Что она сделала не так?
На третьей неделе она робко постучалась в его дверь. Он открыл, выйдя к ней в поношенном халате, с тенями под глазами, с изможденным лицом. Сала едва его узнала. Она молча вошла. Он заварил ей чай. Оба уселись за маленький круглый столик, тщательно отмеряя каждый жест, каждый взгляд. Она посмотрела на него, ужаснулась печали в глазах, его пальцы скользнули в ее волосы, их тела соприкоснулись, опустились на пол, закружились, словно животные, безнадежно увязшие в грязи. Они кричали, плакали, бились, с чужой кровью на все более чужих губах, не могли быть ни вместе, ни врозь, вечно искали и не находили, не останавливались, хотя конец был ясен с самого начала, они смеялись, как смеются лишь отчаявшиеся. Сала убежала босиком сквозь ночь. Если это любовь, она хотела больше никогда с ней не сталкиваться и никогда с ней не расставаться.
