– Он был настоящий папа.
Он происходил из очень старой, знатной семьи – их родословная брала начало еще до Французской революции, некоторым даже отрубили голову. Мими гордо рассмеялась. Сала смотрела на нее с восхищением. «Так нужно играть пиратку Дженни из „Трехгрошовой оперы“», – подумала она. «Медвежонок», как его называла Мими, был не только богат и знатен, но и вращался в высших политических кругах. Он знал всех, даже самого маршала Петена, благоговейно кивнула Мими, и потому пытался предупредить ее, но – увы – она оказалась слишком глупа или слишком самоуверенна, впрочем, особой разницы нет, тем более в нынешнее время.
– У кого есть бумага? – раздался вдруг рядом крик.
– У моей задницы, – послышалось в ответ.
– Дура, – рассмеялся первый голос.
– Сама такая, – ухмыльнулась Мими.
Истории новых подруг помогали Сале выносить позор общественного отхожего места. Обветшалая деревянная конструкция лишь наполовину закрывала спереди восемь уборных. Круглые дыры в деревянном полу и бочки под ними. Обнажившись, приходилось стоять или сидеть на корточках. Задней стены, что могла бы защитить от любопытных взглядов, не было. На помост дворца, как называла свайную постройку Мими, вело шесть ступеней.
– Почему ты не сбежала?
– Из-за моего Герда.
Этот Герд был очень порядочным человеком. Во всяком случае, если верить описанию – мужчина, который всегда оставлял маленькие подарки за зеркалом в гримерке. Ухоженный и тактичный, а главное, очень быстрый в деле. Зашел, разделся, оделся – а между этим раз-раз, и готово – поцелуй влево, поцелуй вправо, и его нет. Все вместе – не дольше выкуренной наспех сигареты. И всегда мылся до и после. У французов все совсем по-другому.
– В плане мытья? – уточнила Сала.
– В плане всего.
И он дал Мими слово офицера, что в Париже с ней ничего не может случиться. Хоть она и еврейка, но французская еврейка и гражданка Франции, а значит, с ней ничего не случится. В тот момент она уже собрала свои пожитки и хотела отменить свидание, но немецкий офицер должен был знать больше французского графа. Хотя, если нужно снять напряжение, это всё один и тот же сброд. Едва он вышел, как в дверь позвонили. «Наверное, что-нибудь забыл», – подумала Мими и полуголая пошла открывать, но перед ней стоял не дорогой Герд, а сотрудник полиции. Еврейская шлюха и француженка, которая, к тому же, спала с немецким офицером. Возможно, еще и коллаборационистка. Позор для отечества. Мими не знала своего отца, но не сомневалась: у этих ребят, как и у него, в штанах лишь пенисы, и достаточно одной улыбки, чтобы обвести их вокруг пальца. Но сделать ничего не смогла: они задели ее гордость и гражданскую честь. Уж лучше на гильотину. Но комиссариат придумал кое-что похуже.
– Вы немецкого происхождения, – рявкнул на нее парень, словно бош, словно немецкий чурбан. Мими француженка и всегда жила во Франции – хоть она и работает на панели, оскорблять себя не позволит. Тогда он сунул ей под нос ее паспорт. – Место рождения: Экс-ля-Шапель. Вы родились в Германии, в Экс-ля-Шапеле.
Она действительно родилась в Экс-ля-Шапеле, и именно поэтому он должен прекратить на нее кричать. Она не понимала, что он от нее хочет. Мими печально посмотрела на Салу. Откуда ей было знать, что Экс-ля-Шапель – французское название немецкого города Аахена? Возможно, ее отец был немцем, а может, нет, в бумагах значилось pére inconnu – отец неизвестен. Но для французов она теперь в любом случае стала немецкой еврейкой.
Они спустились по ступеням уборной. Прямо как я, подумала Сала: за один день стала немецкой еврейкой. Ее губы дрожали.
– Слава богу, я еврейка лишь наполовину, – добавила Мими, – и, возможно, через несколько дней меня отсюда выпустят.
Тем временем участок медленно оживал. Всюду толпились женщины и дети, которые с криками бегали по баракам. На колючей проволоке висело мокрое белье, женщины шили, вязали, готовили на открытом огне кофе – бурду, напоминавшую на вкус горькую воду. В клетках весело чирикали птицы, вокруг даже бегали кошки и собаки. Сала заметила, что некоторые прятали во рту еду для животных. Пытались ли они спасти вместе с собаками, птицами и кошками воспоминания о лучших временах? Глядя, как женщины с нежностью ухаживают за любимцами, Сала вспомнила стариков, за которыми наблюдала на долгих полуденных прогулках по Люксембургскому саду: те задумчиво наворачивали круги с четвероногими друзьями на поводках. Но здесь, в Гурсе, многие девушки были едва старше Салы. Вокруг пели и смеялись. Толкались и дразнили друг друга. Вдали, над хребтом Пиренеев, взошло солнце. Желтое пламя. И на мгновение Сале подумалось: лучше бы они просто в нем сгорели.
Место для мытья напоминало корыта для скота. Здесь тоже хватало места для восьми женщин, и за каждой собиралась очередь из восьми-десяти человек. Они обменивались новостями. Что произошло за прошлую ночь? У кого есть вести с фронта? Какая сейчас мода в Париже? Пришло ли любовное письмо от пропавшего мужа или посылка с едой и вещами, которые можно обменять на черном рынке? Как с сигаретами? Ими можно было подкупить надзирательниц и отправиться на прогулку в мужской участок, к испанцам. Едва прикрытые навесом из нескольких досок, голые, полуголые или тщательно закутанные в платки женщины стояли возле корыта и наперегонки отмывались. Некоторые – гордо обнажив грудь, другие – с пристыженно опущенными плечами. Каждая хотела доказать соседке, что она стройнее, элегантнее, чище. К изумлению Салы, даже здесь велась ожесточенная борьба за каждый сантиметр женственности. Она впервые почувствовала, что многие женщины ухаживают за собой не ради мужского внимания. Казалось, им гораздо важнее превзойти представительниц своего пола. Завистливый взгляд другой женщины льстил самолюбию куда сильнее страсти любого мужчины. Или дело было просто в воспоминаниях об ушедшем времени и взгляде их любимых? По ту сторону колючей проволоки французские надзиратели наслаждались спектаклем.
Водопроводную воду давали три раза в день: с шести до девяти утра, с двенадцати до трех дня и с шести до девяти вечера.
На большее водонапорная башня в дальней части лагеря была не способна. За это время тысячи женщин должны были успеть вымыть себя, свое белье и посуду. Остатками воды отмывали бараки – долгое и утомительное занятие.
В день каждой женщине выделялось четверть литра кофе. Те, кто не привез ни стакана, ни чашки, обходились пустыми консервными банками. Из еды каждый день давали два ломтя хлеба, на обед – водянистый суп с рисом и неудобоваримым нутом и иногда – крошечный кусочек мяса, зачастую несъедобный, зеленого или серого цвета. Никаких овощей, и тем более никаких фруктов. В редких случаях – картофель или помидоры на ужин.
Вечером Сабина снова приступила к обязанностям ответственной за барак. К спискам. «Каждый день что-нибудь новое», – монотонно вздыхали все вокруг. На этот раз снова собирали личные данные: имя, фамилия, место и дата рождения, семейное положение, профессия, последнее место проживания во Франции. На шестьдесят женщин начальство лагеря выделило тридцать минут. Затем последовали другие списки. Спрашивали про возраст и про религию – католицизм, протестантство, иудейство. Составляли списки женщин, у которых есть родственники во Франции или которые обеспечивали себя самостоятельно, женщин, которые хотели вернуться в Германию, трудоспособных, больных, слабых, душевнобольных, больных туберкулезом. Списки терялись, и все начиналось сначала.
