Нет. Категорически исключено. Печали одного не должны становиться всеобщей обузой. Отто решил считать причиной собственных бед войну, хотя покоя так и не обрел.
29
Салу вырвало третий раз за утро. Что же она съела? Обычно непереносимостью она не страдала. Мопп глянула на нее с кривой улыбкой.
– Ну, чего тебе хочется?
– В смысле?
– Чего ты хочешь съесть? Или аппетита нет?
Сала пристально посмотрела на подругу. К чему она клонит?
– Если аппетита нет, значит, ты отравилась или страдаешь от любовной тоски, а если тебе хочется всего сразу: то сладкого, то кислого, то пирожное, то огурец, то ты беременна.
– Нет.
– Что нет?
– Только не это.
У Салы навернулись на глаза слезы. Она сразу поняла: Мопп попала в яблочко. Она беременна. В последние дни ее одолевали странные ощущения, в какие-то моменты хотелось кричать от счастья, иногда – умереть от тоски. Она стала рассеянной, не всегда справлялась с обязанностями. Сначала она думала, что ее выбили из колеи неожиданные встречи с Ханнесом и Отто. Но когда Мопп озвучила неприятную правду, сомнений у Салы не осталось. Назначенное исследование было чистой формальностью. Она заранее знала результат и, что еще хуже, его чувствовала. Месячные прекратились. Это тоже было для нее необычно. У некоторых женщин такое происходит часто, но только не у Салы. На нее повлияли ни Гюрс, ни бомбежки. Только ответственность на себя она брать не хотела. Почему она не прислушалась к своей интуиции? Чувствовала ведь, от Ханнеса нужно держаться подальше. Сала оцепенела. Почему Ханнес? Почему она подумала именно о нем? Отец ребенка – Отто. Господи, нет, ей нельзя сейчас рожать, только не в нынешние времена и не в ее ситуации. А если сделанные Вольфхардтами документы разоблачат? Все случилось так быстро. Беспроблемно. Ребенок. Когда он родится, при оформлении документов у нее спросят имя отца. Если обнаружится, кто она на самом деле такая, ее обвинят в осквернении расы. Кем бы ни был отец, ребенка заберут и отправят в приют или отдадут бездетным арийским родителям, если те вообще примут «еврейского ублюдка». Или отправят вместе с матерью в лагерь, куда-нибудь в Польшу, куда вывозили евреев из Гюрса. Из этих лагерей пока никто не возвращался.
– Что теперь делать? – она с сомнением глянула на Мопп.
– Хочешь его оставить?
Сала зарыдала, закрыв лицо руками. Все, через что ей пришлось пройти до сих пор, блекло перед этим вопросом. Как принять решение о чужой жизни? Что ждет ее ребенка в этом мире, кроме голода, страха и уничтожения? Теперь она наконец не одна, но все стало только хуже – любое решение заведомо неверно. Сала долгим взглядом посмотрела на Мопп, глядящую на нее с немым вопросом. И медленно покачала головой. Мопп взяла ее за руку.
– Я все разузнаю.
Вечером Мопп подошла к ней.
– Как ты?
– Более-менее, – попыталась улыбнуться Сала.
– Ты ведь знаешь пациентку из одиннадцатой палаты на первом этаже?
Сала кивнула.
– Ее муж – профессор гинекологии, раньше работал у нас, где сейчас – не знаю, но он мог бы тебе помочь.
Сала вопросительно на нее посмотрела.
– Но он не вызывает сомнений, понимаешь, о чем я?
– Нацист?
– Ради фюрера он сам ампутирует себе правую руку и скормит Блонди
[41].
– Ты с ума сошла.
– Попробуй поговорить с его женой. Она милая. Но поспеши, долго она не протянет. Карцинома кишечника последней стадии.
На следующее утро Сала привезла тележку с завтраком в одиннадцатую палату.
– Доброе утро, госпожа профессор Дибук, я ваша новая медсестра, меня зовут Криста.
Уже несколько недель Эрика Дибук лежала в одноместной палате. Вообще-то, таких палат никому не полагалось. Из-за войны больница была перегружена. Сале пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы смириться с этой несправедливостью, но что поделать? Судя по документам, женщине на кровати было тридцать семь лет, но выглядела она гораздо старше. Худые руки безвольно лежали на одеяле. Она попыталась сесть.
– Давайте без титула, он принадлежит моему мужу, а я не придаю подобным вещам значения.
Сала подложила ей под спину подушку, поставила перед собой поднос и начала осторожно кормить пациентку.
– Как у вас дела?
– Хорошо.
Она лежала на смертном одре – это было понятно даже дилетанту в медицине – и ответила на вопрос о своем состоянии лишь одним словом: хорошо. Она не жаловалась ни на еду, ни на недостаточное медицинское обслуживание и, в отличие от остальных пациенток, не причитала о войне и беспощадных атаках западных союзников. Что за человек был ее муж? Возможно ли служить этой бесчеловечной системе, не утратив собственного достоинства? Или ей так не казалось? Но она жила с этим человеком в одном доме, день за днем просыпалась с ним рядом, сопровождая его на пути в кромешный ад. Как врач, к тому же гинеколог, который давал клятву сохранять жизни, мог посчитать недостойным существования целый народ?
– У вас есть дети, госпожа Дибук?
– К сожалению, нет. Когда после нескольких обследований моему мужу пришлось принять этот факт, я очень боялась, что он меня бросит. Но он этого не сделал. Удивительным образом его любовь ко мне только окрепла. Мне пришлось все удалить. Матку. Знаете, я тогда почувствовала себя совершенно бесполезной. Юрген вернул мне чувство собственной ценности. Как человека – и прежде всего как женщины.
Она умолкла. Ее лицо просветлело. Сала протянула ей чашку.
– Странно. Раньше я ни с кем этого не обсуждала. Мы незнакомы, но вы – особенный человек. Я почувствовала это, как только вы открыли дверь. Вы уважаете других людей.
Так с Салой еще никто не разговаривал. Ни отец, ни Ханнес, ни Отто.
– А у вас есть дети? – спросила Эрика.
Сала покраснела.
– Нет.
– А хотите?
Сала перепугалась.
– Наверное, глупый вопрос. Об этом мечтает любая женщина, верно? – улыбнулась Эрика Дибук.
– А если не мечтает?
Эрика посмотрела на нее долгим взглядом, словно решила уберечь от ответа.
– Ах, – наконец произнесла она.
Остаток дня Сала провела будто в тумане. Тошнота улетучилась. Вечером ее вызвали к главврачу. Он вежливо предложил ей сесть.
– Пожалуйста, сядьте, сестра Криста.
Обычно главврач вообще не обращал внимания на ее существование. Что ему вдруг понадобилось?
Она посмотрела на него с тревожным ожиданием.
