35
Они сидели в Кройцберге, в старой квартире на первом этаже. Все пришли полюбоваться маленькой Адой. Инге была беременна, Гюнтер похудел и выглядел на удивление неплохо, Эрна нашла себе мужа в порту – ее Пауль оказался прилежным работником, – а довольная Анна царила во главе стола с платком на голове и высоко засученными рукавами, словно она только что собственноручно убрала с улицы руины. Пустовало только место Карла. Тогда, в Лейпциге, Отто с такой печалью рассказывал о смерти отчима. Сала сжала ручку Ады, пытаясь побороть слезы.
– Боже, Пауле, только глянь: какая воздушная крошка! Можно растаять от одного вида, верно?
Эрна смотрела сияющим взглядом то на Аду и Салу, то на округлившийся живот Инге. Пауль добродушно кивнул. Ради счастья своей Эрны он был готов на все – он дал такую клятву и ее сдержит. На плите дымился айнтопф. С буфета вещало радио марки «Энигма», купленное Отто в подарок матери на первые заработанные деньги.
Свинина стоит дорого,
Говядины в обрез,
Пошли скорее к фермеру,
Там кости на развес.
И видят пусть, все как один,
Что в очереди мы стоим,
Как встарь, Лили Марлен.
Как встарь, Лили Марлен
[45].
Лили Марлен. Сала слегка вздрогнула, стараясь не привлекать к себе внимания. Но потом не выдержала и прыснула:
– Дети, вы только послушайте, ну и умора, как переделали песню.
– Да уж, времена меняются, – сухо заметил Гюнтер. Его голос стал ниже. Казалось, он еще не понял, как найти свое место в эти новые времена.
– Есть новости об Отто?
Все растерянно покачали головами.
– Он не погиб, иначе мы бы узнали. – Инге взяла руку Гюнтера и опустила на свой живот.
– Ого, как толкается – малец проголодался.
– Откуда ты знаешь, что это парень?
– Потому что моя малышка так похорошела, а когда женщина красива, значит, жди наследника.
– Было бы неплохо, – вмешалась Анна, – пополнение нам бы пригодилось, а то семья что-то поредела.
Она разливала по глубоким тарелкам жидкий суп. Сала тщетно попыталась найти хоть каплю жира.
– Поищи другую волну, с танцевальной музыкой, – Эрна покачала узкими бедрами.
– Только без негритянской музыки, – Гюнтер с отвращением отвернулся. Анна отодвинула от него тарелку.
– И без айнтопфа?
Сала заметила, как Гюнтер опустил голодный взгляд – сначала еда, потом мораль. Он оставался все тем же старым нацистом, как и Инге, бросавшая на мать гневные взгляды. Сала ухмыльнулась. Анна крепко держала в руках бразды правления, как повелось издавна.
– Мы совсем докатились, не хватало тут только негров с их музыкой. Увидите, что они сделают с нашей родиной. Все уничтожат. Как тогда, после Первой мировой.
– Давай, продолжай пресмыкаться, – сказала Анна, наливая ему половник супа.
Гюнтер проворчал себе под нос:
Где у немца родина?
В Пруссии, Швабии она?
Где на Рейне цветет виноград?
Где над Бельтом чайки кричат?
О, нет! Нет! Нет!
Родина больше – мой ответ
[46].
Анна бросила на него сердитый взгляд. И повернулась к Сале:
– Худое споро не сживешь скоро.
– Оставь наконец в покое моего мужа. Вечно ты во все лезешь, вечно умничаешь. Гюнтер был на войне. Что ты об этом знаешь?
– Только гастроль получилась короткой, – проворчала Анна.
Она продолжила подавать на стол, не поднимая взгляда. Все молчали. Гюнтер действительно вернулся с фронта без медали «За отвагу». В тишине Сала попробовала еще раз:
– Вы вообще ничего не знаете?
Анна покачала головой. Она пододвинула к Сале тарелку. У нее под глазами залегли темные тени. Она уже давно перестала плакать.
Сала поселилась с Адой в Берлине у друзей отца. Эриха Блохера и его жены Клары. Почти всю войну Клара прятала Эриха с тремя другими евреями у себя на чердаке. За это время они влюбились друг в друга. Эрих был художником, после войны у него случился тяжелый инсульт, и он оказался прикован к инвалидной коляске. Клара все равно вышла за него замуж. Эрих постоянно твердил, что инсульт стал для него куда более тяжелым ударом, чем преследование евреев. Наверное, чтобы страдать, человеку нужна неповторимая собственная судьба, личное горе?
Аде было уже чуть больше двух лет. Сала была влюблена в ее темные глаза, черные локоны. Но как она ни пыталась, говорить девочка отказывалась. Она не произносила ни слова. Ни «мама», ни «нет», ни «да».
– Чего ты хочешь? Ей всего два года. Мечтаешь о гениальном ребенке? – сказал ей по телефону Жан. И рассмеялся. Она не стала рассказывать отцу о погибшем близнеце. И сама старалась о нем не думать. Сала рассмотрела телефонный аппарат. Новое устройство не висело на стене, как раньше, а стояло на специально подобранном столике, оно было меньше и элегантнее предшественника – из черного бакелита, со шнуром, который с интересом теребила Ада.
Эрих угрюмо уставился в тарелку. Он бранил американцев.
– Эти бездушные кретины думают лишь о собственном счастье. Вот увидите, они быстренько возьмут нас в оборот под ритм собственной танцевальной музыки.
– Ты просто завидуешь, – поддразнила Клара.
– Не-е-ет, завидую я Жану и Доре. Совершенно не понимаю твоего желания жить в этой проклятой западной зоне. Ты не замечаешь, что тут все опять повыползали из дыр? Они отравили газом миллионы евреев, но, пожалуйста, мы возвращаемся к обычной жизни, засучив рукава отстраиваем все снова, и неважно, насколько прогнил фундамент.
– А что им делать? Нельзя же арестовать целый народ, – возразила Клара.
– А стоило бы. Я хочу отсюда уехать. Прошу, Клара, подумай еще раз. Здесь все может закончиться плохо.
– Ой, Эрих, посмотри на коммунистические страны, свободы там тоже нет.
– А ты там была? – сердито спросил он. – Нет. Ну и все.
– Почему ты против американцев? Кто нас освободил?
– Русские.
Клара закатила глаза.
– Ты неисправимый упрямец.
Эрих окончательно разошелся. Он ударил ладонью по столу.
– Эти жующие жвачку макаки. Не выношу их пустой болтовни.
– Они снимают прекрасные фильмы, создают прекрасную музыку…
