– Негритянскую музыку.
– Эрих, ты расист – негритянскую музыку, уму непостижимо! Черных преследовали веками, как и евреев.
– Ты что, сравниваешь меня с негром? А кино там снимают европейские евреи – Билли Уайлдер, Роберт Сиодмак, Эрнст Любич, Майкл Кёртис, перечислять можно долго.
– А я хорошо отношусь к неграм. У них гениальная музыка, такая грустная. Уж получше этих клезмеров.
После ужина Сала отправилась спать. Ада уже заснула. Сала изнуренно залезла под одеяло. Но стоило выключить свет, и сон как рукой сняло. Она считала и считала. Все было слишком дорого. Продукты выдавали только по ордеру. Яйцо на черном рынке стоило 15 марок, полкило муки – 35. Кофе и картофель купить было невозможно. Они голодали сильнее, чем во время войны, меньше еды давали только в Гюрсе. Завтра надо попробовать предложить услуги переводчицы французской военной администрации. Ада проснулась. Сала почувствовала, как ускорился пульс. Ада захныкала. Возможно, хочет есть или болит живот. Почему она не разговаривает? Сала плохая мать. Ей не хватает терпения, она постоянно усталая, вечно усталая. Сейчас заболит голова, начнется мигрень, она из последних сил доберется до туалета, ее вырвет скудным ужином, будет выворачивать над белой чашей, пока она не начнет задыхаться. Лежа на полу, она будет ждать, пока не отступит боль. Главное, чтобы не начал кричать ребенок. Она просит Бога только об этом, больше ей ничего не нужно. Сейчас нужно сосредоточиться на тошноте, сопротивляться, ведь Сала и так потеряла слишком много сил. Хныканье рядом с ней стало громче. Что делать? Что ей теперь делать? Она уже отдала все, больше ничего нет. Маленькое личико рядом с ней покраснело. Ада широко раскрыла рот, у нее задрожал язык. Она не задохнется? Сала попыталась успокоить дочь, погладила вспотевшую головку. Крики становились все громче и громче. Сала в панике перевернулась на живот и вжалась лицом в подушку. Она пыталась не дышать. Горло наполнилось желчью. Сала поднялась с кровати, споткнулась, упала на пол, вскочила и побежала в туалет. Зажимая рот руками, откинула крышку унитаза, и из нее разом вышла вся старательно накопленная еда. В комнате было тихо. Тошнота исчезла. Скоро придут голод, жажда, страх – сильнее, чем в Гюрсе, неумолимее, чем в Лейпциге, когда падали бомбы, страх, пронзающий каждую клетку тела, порабощающий изнутри, противник, которого невозможно перекричать, невозможно поймать, потому что он каждый раз возвращается в новом обличье, жадно пожирая все живое, что осталось в дальних уголках ее существа. Ребенок. Она должна вернуться к ребенку. Схватившись за раковину, Сала поднялась на ноги. Повернулась и, пошатываясь, отправилась обратно в спальню. Они должны отсюда уехать. Из этого города, из этой страны, из сожженной дотла Германии, из руин палачей и предателей. Пока что их не видно. Они прячутся, дожидаясь подходящего момента, когда ветер снова задует в нужную сторону – и тогда они появятся вновь, ведь они никуда не уходили.
После завтрака, наколдованного Кларой из остатков вчерашнего ужина, Сале стало получше.
– Кстати, почему ты не эмигрировал в Америку со своим братом Вальтером?
Эрих вздрогнул в инвалидном кресле, словно его ударили током.
– Потому что боюсь этого капиталистического сброда еще сильнее, чем нацистов. Вальтер всегда был приспособленцем. Если бы нацисты ему предложили, он побежал бы в их армию, обвешавшись свастиками. Паршивые овцы есть даже среди евреев.
Он ухмыльнулся. Сала почувствовала, как внутри медленно закипает гнев.
– Так эмигрировал бы в Россию, раз она тебе так нравится. Только там, к сожалению, тоже не любят евреев. Какая досада.
– Не болтай ерунды. Ты ничего не знаешь про Россию, ничего. – Помолчав, он продолжил: – Если твой Отто жив, тебе остается только молиться, чтобы русские обращались с пленными гуманнее, чем нацисты. – Он принялся сердито набивать трубку. – Жалкий сброд. Хорошо бы настал всемирный потоп и смыл этих негодяев с поверхности земли прямо в ад, где им и место. М-да, ну и что в итоге стало с твоим храбрым солдатом?
– Он участвовал в этой проклятой войне не в качестве солдата, а в качестве врача.
– Проклятой? – Эрих поднял брови. – Детка, детка.
Сала вскочила.
– А ты, ты обиженный, мстительный коммунист, ты… – она не знала, как продолжить, и ударила кулаком по столу, – надменный и самовлюбленный, ты должен благодарить судьбу, что тебя принял и спрятал такой ангел, как Клара. Меня тоже прятал в Лейпциге доктор Вольфхардт и Ингрид с Эрнстом, но… Ты лишь насмешливо улыбаешься и надеешься, что Отто пытают твои любимые русские. Что ты за человек?
Она ошарашенно села, но в ту же секунду вскочила снова и убежала прочь.
Снаружи штормовой ливень постепенно смыл гнев с ее души. Она понимала, что Эриху пришлось тяжело, но сочувствия не испытывала. Ей было не легче. Эрих желал смерти всем немцам. Да, она могла его понять, но любовь к России воспринимала как личное оскорбление. Он знал, что жизнь Отто висит на волоске, и еще шутил об этом.
На следующий день Клара отвела Салу в сторонку. Они готовили печенье. Никто не знал, как ей удается добывать все необходимые продукты.
– Сначала, на чердаке, он был совсем другим.
Сала изумленно на нее посмотрела. Как можно быть таким добрым и самоотверженным человеком?
– Эрих постоянно шутил, стараясь поддерживать всем настроение, когда им перехватывало дыхание от страха, потому что СС, или штурмовики, или гестапо, или еще какие-нибудь предатели патрулировали улицы в поисках евреев. А потом, после войны, случился инсульт, и все жизнелюбие, и острое чувство юмора, и заразительный смех исчезли. Он месяцами молча смотрел в окно. Я думала, он таким и останется.
Он словно удалился от мира, в котором оказался не нужен, рассказывала Клара Сале на следующий день. Теперь, когда Эрих мог наконец обрести свободу, судьба настигла его, подобно молнии. Он сидел парализованный, прикованный к инвалидному креслу, полностью отдавшись своим мыслям и воспоминаниям. Коммунизм был его последним убежищем. Лишь представление, надежда, что в нескольких километрах отсюда, на востоке, люди пытаются построить новый порядок, создать новый облик Германии, позволяло ему жить дальше, удерживало от отчаянного поворота коляски под ближайший поезд.
36
Возможно, Сала зря поехала в Мадрид, но больше податься было некуда. Покинуть Берлин оказалось непросто. В оккупированной зоне царили свои законы. Ей пришлось подать заявление о расовом угнетении, несмотря на внутренний протест. Сала годами скрывала свое еврейство, чтобы выжить в этой стране. Теперь оно понадобилось ей, чтобы отсюда уехать.
Иза открыла дверь. Они бросились друг другу в объятия. Похоже, тюремное заключение и годы ее смягчили. Она сразу влюбилась в маленькую Аду. Замирая от ревности, Сала наблюдала, как чутко ее мать заботилась об Аде. Она окружила внучку вниманием, словно желая показать дочери, чего не хватает ребенку и почему ее нежелание говорить в целом вполне естественно. Молчание – признак особого интеллекта. Так дети выражают силу характера, свою независимость. Уж она-то должна понимать это лучше всех, в конце концов, с ней было то же самое, а Аде уже два года, что бы там ни говорил ее отец, старый плут.
