– Больше не могла выносить все это немецкое дерьмо. Было хуже, чем в войну. Сейчас такое и представить нельзя. Все было разрушено. Библиотека моего отца сгорела. Все написанное им за долгие годы – уничтожено. Я постоянно была подавлена. Все вокруг были подавлены. Мы влачили существование, удивляясь, что солнце продолжает всходить и заходить. Как можно петь в таком унынии колыбельные?
Но ведь худшее было позади, хотел сказать я, но вовремя сдержался, осознав, насколько неправ. Нет, худшее только ждало впереди.
Воспоминания о счастливых временах оставались единственным раем, откуда невозможно было изгнать, но теперь они грозили превратиться в неизбежный ад. Пока пленные солдаты ковыляли по русским степям, их соотечественники впадали в забытье среди руин.
– Ты знала, что папа в плену у русских?
– Что я знала? – резко переспросила она. – Ничего я не знала.
– Ты потеряла его след?
– Возможно. Да. Так оно и было. В последнее время я стала забывчивой, знаешь?
– А тогда?
– Тогда я ничего не забывала. Ничего. Но другие… – Она рассмеялась. – Люди могли разом позабыть обо всем. Но каждый рассказывал о каком-нибудь прекрасном еврее, с которым он познакомился еще до войны. Как сказал мой отец, немцам пришлось уничтожить шестьдесят миллионов прекрасных евреев, чтобы у каждого появился такой знакомый. Просто безумие. Для меня это было слишком, понимаешь?
– И как вы добирались до Аргентины?
– Как-как? Конечно, на корабле. Должна сказать, это было довольно волнующе. Крещение морем и все такое. Сначала тебя натирают вонючими тряпками, а потом опускают под воду. Некоторые при этом еще и пьяные.
– Серьезно?
– Я же тебе сказала, – она посмотрела на меня с возмущением. – Но со мной такого не делали. Один добрый попутчик меня предупредил. Когда матрос спросил, впервые ли мы пересекаем экватор, я лишь устало улыбнулась, – она рассмеялась.
– Ты знала, что кое-кто из нацистской верхушки сбежал в Аргентину?
– Меня это не касалось. Так было даже лучше.
– Расскажи про Аргентину.
– А что там рассказывать? Это было лучшее время в моей жизни. Вот и все. Чудесная страна. А главное, люди. Уникальные. Пока там не побываешь, не поймешь. Уникальные.
– Кто?
– Ну, аргентинцы. Чудесный народ. Свободный. Понимаешь?
Она наклонила голову влево, прикрыла глаза и на мгновение исчезла. Куда? В воспоминания? Я постоянно пытался хоть что-нибудь выяснить о времени, когда они с Адой жили в Аргентине. Идиллические описания широких просторов, диких лошадей и еще более диких гаучо напоминали картины из третьесортных передач о путешествиях, что демонстрируются под стереотипное танго. В ее Аргентине не было мужчин. Одинокая женщина, красивая, молодая, любопытная и всегда лишь вдвоем с дочерью?
– Нет, мне там было не до мужчин, я же работала. Была постоянно занята. На такие вещи не хватало времени.
Разве в двадцать восемь лет нужно время, чтобы влюбиться? Ее рассказы напоминали герметичный аквариум со сломанной подачей кислорода. Все персонажи безжизненной истории задыхались, словно умирающие рыбы за толстыми стеклянными стенками.
– Хочешь, полетим туда?
– Куда?
– В Буэнос-Айрес.
На мгновение мне показалось, что она перестала дышать.
– Скажешь тоже! Откуда у тебя такая безумная идея?
– Так она тебе нравится?
– Нет.
Я удивленно на нее посмотрел.
– Нет?
– Определенно нет, – решительно ответила она.
– Почему?
Она осторожно покачнулась, словно услышав знакомую мелодию.
– Его больше нет.
– Кого?
– Моего Буэнос-Айреса. Моей Аргентины. Их нет.
– Хочешь сказать, все изменилось?
– Изменилось? – Она задумчиво рассмеялась. – Пожалуй.
– Как? В смысле, как там было?
В комнате повисла гнетущая тишина.
– Твой отец тогда повел себя не лучшим образом.
Она так сжала ладони, что побелели костяшки.
– Я думал, он был в русской военной тюрьме, – осторожно сказал я.
– Да, был.
– И как тогда он попал в Аргентину?
38
«Хуан де Гарай» достиг залива Ла-Плата, такого же мелкого, как Эльба. До берега оставалось 250 километров. Сала поднялась с Адой на палубу. Корабль скользил над илистым дном. Винт поднимал грязь со дна, она смешивалась с водой, напоминая горячий шоколад. Над головой простиралось синее небо. Она нашла свою землю. Там царило лето. В Германии через несколько месяцев будут праздновать Рождество, там все дрожат от страха. Боятся, что мир наступил ненадолго. Сала больше не будет дрожать.
Корабль пришвартовался к причалу, раздался гудок, зашумел двигатель, со всех сторон зазвучали голоса и лошадиное ржание. Нетвердой походкой, с широко распахнутыми глазами люди покидали судно и растворялись в толпе. Сала остановилась. Растерянно огляделась. К ней, размахивая руками, спешила пара. Цеся и Макс.
– Ох, как же здесь воняет вода, – пожаловалась Цеся, которая оказалась гораздо моложе и грубее сестры Изы. Макс был одет в светло-серый костюм, его темные густые волосы зачесаны назад с помощью бриолина. Когда он смеялся, то напоминал знаменитого французского комика Фернанделя. «Зубы, как у лошади», – подумала Сала, и в эту же секунду услышала громкое ржание.
– Там впереди отель иммигрантов, придется сначала заглянуть туда, чтобы уладить все формальности. Макс… – Цеся коротким кивком указала мужу на чемодан Салы. Похоже, в бойкости она ничем не уступала сестрам.
– Dios mio, боже, ребенок просто очарователен. Ты настоящая красотка, – она чмокнула Аду в губы, и та испуганно отпрянула. Цеся наморщила лоб.
– Вся в бабушку. Как тебя зовут?
Ада молча смотрела ей в глаза.
– Ада, – быстро вставила Сала.
– Я знаю, просто хотела услышать это от нее самой. Ада, ты не разговариваешь?
– Думаю, она немного устала от путешествия. Знаешь, столько впечатлений…
– Ну, еще успеем. Пойдем. Ты тоже долго не разговаривала, помнишь?
Сала быстро кивнула.
– Твоя мать тогда устроила настоящую драму, dios mio. Если бы не Жан, она бы с утра до вечера занималась с тобой какими-нибудь дурацкими упражнениями. Ужас. Должна сказать, твой отец определенно был лучшей матерью.
Она рассмеялась. Сала взяла Аду на руки.
Квартира оказалась небольшой. Две спальни с личными ванными комнатами, гостиная, маленькая библиотека и кухня, где пахло разными незнакомыми травами. Ада прошла за руку с матерью по тесным, красочно обставленным комнатам. Все вокруг купалось в теплом свете, которого не бывало в Германии и летом. С этим не мог сравниться даже Мадрид.
