Книга Яблоневое дерево, страница 64. Автор книги Кристиан Беркель

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Яблоневое дерево»

Cтраница 64

Сала кивнула.

Вечером она сидела при свете свечи за своим маленьким письменным столом. Пришло письмо от Жана. Взгляд Салы пролетел по строчкам. Глядя на элегантные, наклоненные вправо буквы она вспомнила длинные, тонкие пальцы отца. Ада листала книжку с картинками, подаренную Цесей.

«Подумай, возможно, стоит крестить Аду. Вы живете в католической стране. Тебе после этого будет легче найти работу. Она уже начала говорить? Нужно обязательно научить ее испанскому», – писал Жан.

Сколько Сала ни билась, ее ребенок попросту не желал говорить. Этот пункт в ответном письме она решила пропустить, но написала Жану, что крещение – хорошая идея, она об этом подумает. Она настойчиво спрашивала, нет ли новостей об Отто. Должен же быть способ выяснить хоть что-то. Здесь, в Буэнос-Айресе, они запросто могли бы построить новую жизнь. С его понятливостью и умом, он бы в два счета поднялся на ноги среди этих чудесных людей. «В этой удивительной стране, под теплым солнцем, он быстро позабудет муки заключения. Для меня Гюрс уже стал далекой тенью из прошлого, которая возникает лишь долгими ночами, когда я думаю об Отто, и меня на мгновение охватывает одиночество – чтобы я смогла оценить, как мне повезло. Я счастливица, я знала это всегда».

Затем последовали пылкие описания ее нового отечества. В конце письма Сала еще раз настойчиво попросила не забывать про Отто и поинтересовалась здоровьем Жана. Не голодает ли он, есть ли у него зимняя одежда. Скоро она найдет работу, и тогда сможет прислать ему денег или теплое пальто. Она же знает, как легко он мерзнет. В конце она оставила рядом со своим именем отпечаток губной помады. Потом легла рядом с Адой и начала читать ей вслух. Как и каждый вечер. Ее отец всегда говорил, что это важно, – а он разбирается в важных вещах лучше всех на свете. Когда Ада закрыла глаза, Сала выключила свет. Вскоре она принялась ворочаться с боку на бок и наконец вскочила, чтобы открыть окно. Снаружи по-прежнему было тепло. «В ноябре», – подумала она и покачала головой. – «Интересно, насколько холодно сейчас в России?»

Через три дня пришло письмо от Жана. Он, конечно, всегда активно вел переписку, но так скоро новостей Сала от него не ждала. Видимо, что-то случилось. Она с тревогой вскрыла конверт. На пол упала открытка. Сала подняла ее. Без отправителя. Она с замиранием сердца узнала почерк. Выпрямилась. Взгляд, опущенный на открытку, затерялся в пустоте. Первая новость от него. Отто жив. Она не знала где, не знала как. Отец ее дочери жив. Ее любимый мужчина где-то в России, на ледяном морозе. Он мерзнет? Голодает? Ранен? По нескольким строчкам понять невозможно. Наверное, там цензура. Сала опустилась на кровать, ее трясло, из глаз текли слезы и падали на подушку. Она повернулась к Аде, которая спала рядом.

39

1947-й. Рождество. Почта. Две открытки. Одна из Берлина, от Жана, другая от Салы, из Аргентины. Он военнопленный уже два с половиной года. Война закончилась. Но не для него. Если бы сейчас кто-нибудь зашел и сказал: «Еще десять лет, приятель, а потом назад, к жене и ребенку», он бы принялся раздумывать, что делать, как провести эти десять лет. Но никто не приходил. Уже два с половиной года. Возможно, никто не придет никогда. Два с половиной года спустя – первая открытка от Салы. Почему она не писала ему раньше? Он отправил в Германию столько открыток. Неужели ни одна не дошла? Можно ли в такое поверить? Или она вместе с этим Ханнесом? Или ее письма не пропускало начальство лагеря? Она живет в Аргентине. Пишет, что он отец дочери. Ее зовут Ада, и она на него похожа. Ада. Многого на открытке не уместишь. Лучше бы прислала фотографию. Удивительно, но он ничего не мог представить. Не получалось. Никаких чувств. Он не мог представить себя в мире, где жили они. Семья? Совместное будущее? Какое? С тем же успехом можно спросить его, верит ли он в Бога – нет, в Бога он не верил, как и в вечную жизнь. В мыслях о вечности не было ничего заманчивого. Здесь за эти годы он научился видеть в конечности преимущества. Так Отто представлял себе облегчение, если оно вообще было. Смерть значила облегчение. А над тем, что некоторые люди от беспомощности выдумывают жизнь после смерти, можно лишь посмеяться. Здесь за эти годы ему наконец удалось освободиться от абсурдных иллюзий. И теперь он должен кричать «ура» из-за рождения ребенка? Дети рождаются каждый день. Люди умирают каждый день. Круговорот. Почему представлять, что мир движется по кругу, так утешительно? Если бы он раньше узнал, что окажется в заключении, то избежал бы многих ошибок. Он рассмеялся. А потом еще раз, чтобы удостовериться: чужой голос принадлежит ему. Здесь людей посещали странные мысли. Не хватало сахарной глазури свободы. Разве их можно за это винить? Свобода всегда была лишь приятным самообманом. До чертиков смешным снаружи, но медленно отравляющим изнутри. Как при гибели от холода или алкоголя: в какой-то момент человек просто сдается, и ему становится хорошо. Сколько раз он видел таких в снегу? Борьба, отчаяние – все позади. Смерть, которую все так по-детски боялись, была избавлением. Жизнь – истинным мучением. Нужно изрядное количество самообмана, чтобы терпеть и облагораживать все это дерьмо, приукрашивать его, наполняя смыслом. Жалкое зрелище. Недавно один повесился, прямо в бараке. Идиот. Отто вспомнил, с какими растерянными рожами все проскальзывали мимо тела, и его охватила злоба. Еще один. И что? На войне такое происходило ежедневно. Тогда погибло гораздо больше людей. Гораздо больше. К чему эта робкая сентиментальность? Потому что товарищ сам свел счеты с жизнью? Мертвый и есть мертвый. Разве последние месяцы войны не были чистым самоубийством? Левой, левой, раз-два-три. Отто рассмеялся. Постепенно ему становилось легче. Возможно, он будет и дальше лечить здесь людей. У него хорошая репутация. Под его скальпелем пока никто не умер. Для кого это хорошо? Возможно, для крестьян окрестных деревень. Выздоровев, они могут продолжать работу, надеясь прокормить свои семьи, пока советская власть выжимает их до последней капли. Надо признать – потрясающая перспектива. Ради такого стоит потрудиться. Он рассмеялся. Ребенок. Если бы он умер с голоду тогда у приемных родителей или захлебнулся в ледяной ванне, которую ему ежедневно устраивали эти ублюдки, ничего бы не изменилось. Дело в инстинкте выживания. Все произошло не по его воле. Это не свободное решение. Лишь порыв, обеспечивший дальнейшее существование, как сексуальное влечение обеспечивает продолжение рода. Недавно он снова ходил к антифашистам. Надо отдать им должное – за последние годы они значительно похорошели. Устраивают образовательные мероприятия. Там один священник говорил о Марксе. Его социальная аналитика неопровержима. Следует признать. Хотя большинство понимают ее неправильно, объяснил священник, и сам Маркс сделал ряд неверных заключений, но его подход просто гениален. «Вся проблема в том, что он считает свои труды научными, – продолжал священник. – Ничего научного в них нет. Такая чушь могла прийти в голову лишь тому, кто никогда не имел дела с наукой». А Отто не верил в Бога и считал чушью религию. Маркс опирался исключительно на знания, полученные путем наблюдений. Это система, а не наука. Обман, на который все дружно купились. Это очевидно. Словно лемминги, они сбились в стаю, чтобы отправиться навстречу следующей катастрофе. «Если долго скрести, коричневый станет красным», – сказал священник. Новое государство – лишь химера. Почему туда бегут люди, пережившие войну, заключение или всё сразу, – оставалось для него загадкой. Ребенок. Нужно четко обозначить их отношения. Он должен сделать надрез. Как врач, принимающий решение: удалить ли гнойник, рискуя жизнью пациента, или поддаться неуверенности, неведению, страху и оставить бедолагу на волю судьбы. В каком случае он виноват сильнее? Отто провел в лагере уже два с половиной года. Это место стало его истинным университетом. Диссертация только впереди, и они от него не избавятся до самого конца. Зачем ему ребенок? Женщина. Синхронное скольжение. А потом, большое счастье? Любовь? Лишь груда ожиданий. А Маша? Да. Наверное, Маша тоже. Только с ней все с самого начала иначе. Они заранее знали – у них нет будущего. Однажды все закончится. Совместная работа с Машей породила близость. Ее спокойные движения, ясный взгляд, преданность пациентам – даже тем, кто унижал, мучил и уничтожал евреев. Это была другая Россия. Не держава-победительница, а полная жизнелюбия и печали культура. Люди, готовые делиться даже в голод. Отто влюбился в Машу. Они не говорили о совместном будущем, не сравнивали свое прошлое. У них не было крыши, не было стен – ни защитных, ни разделяющих. Они подружились, несмотря на противоречия, или просто вцепились друг друга, чтобы выжить? Человек стремится выжить. Иначе никак. Вдалеке кто-то затянул похабную песню. Отто закрыл уши. Лгать и смеяться, чтобы развеяться. Иначе никак. Ребенок.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация