Амалия, как всегда, не торопится сделать первый глоток. Вино, по ее словам, должно немного подышать, покинув бутылку. Она с явным наслаждением рассматривает содержимое бокала на свет, пока оттуда якобы испаряются лишние вещества. И следит, как черное с пунцовым отливом вино преображается в темно-красное. Амалия вполне признает и белое, и розовое. Время от времени она соглашается выпить их в небольших количествах, однако уже без таких церемоний и всегда в компании людей, которым принадлежит право выбирать напитки. Но вино для нее – это в первую очередь красное.
Она подносит бокал к своему очаровательному носику и прикрывает глаза, чтобы лучше насладиться всеми нотками в букете. Я по-прежнему молчу, сидя напротив и боясь нарушить то, что напоминает священнодейство. Обоняние подсказывает Амалии, придется вино ей по вкусу или нет. Мне всегда доставляло удовольствие смотреть, как она поднимает бокал своей женственной рукой с тонкими пальцами и покрытыми лаком ногтями. Даже много позже, в часы отчаяния или гнева, когда она могла в одиночестве одним махом выпить целую бутылку, Амалия не теряла окончательно уважительного отношения к любимому напитку.
Она смертельно ненавидит и дешевое красное вино, и крепкое густое, и всякое другое пойло, зато иногда может проявить снисхождение к так называемому столовому. Как-то раз она в шутку высказала сожаление, что в свое время не поступила на юридический, чтобы потом приговаривать к большим тюремным срокам тех, кто изобрел сангрию и калимочо
[43]. Я не раз видел, как она выливает в раковину бутылку красного дешевого вина, подаренного ей на день рождения или по какому-то иному поводу коллегами с радио, которые не догадывались, что Амалия, по выражению ее матери, женщина «со своими капризами» и слишком привередливая.
Амалия любила повторять, что еда подается к вину, а не наоборот.
Иногда, ребячась, она с наслаждением слизывала языком каплю красного, оставшуюся на губах. Чудесные были времена! Тогда меня радовало все, что бы она ни делала! В самом начале опьянения чувственность ее обострялась. Чем больше она выпивала, тем больше приходила в эйфорию, и у нее постепенно ослабевали тормоза стыдливости. Мы возвращались домой, и моя жена, уже едва держась на ногах, смеялась без причины и нежным голосом изрекала непристойности, потом позволяла себя раздеть и не мешала моим рукам прогуливаться по своему телу. Она лежала на диване, на матрасе или на ковре, погрузившись в сладкий сон и ни на что не реагируя, а я разводил ей ноги, переворачивал, ставил в нужную мне позу – и в итоге овладевал ее телом, как сейчас овладеваю телом Тины, достигая вершин блаженства.
Со всем этим уже давно покончено, но иногда что-то всплывает в памяти и будит мучительную тоску, как это случилось совсем недавно, пока я слушал передачу Амалии и по особому смеху, по избытку шуток и манере тянуть гласные понял, что вечером за ужином она выпила немало хорошего вина.
И пила из большого бокала – это уж точно.
23.
Я лежал в постели и готовился к завтрашним урокам. Время близилось к полуночи. Тогда я еще всерьез относился к преподаванию. У меня было достаточно энергии, были надежда и желание стать лучше, и я переживал неудачи учеников как свои собственные. Тогда же наметились и проблемы с позвоночником, из-за чего мне часто приходилось работать, подложив под спину подушки.
Через тонкую стенку я слышал, как вернулась Амалия, слышал стук ее высоких каблуков и громкий звук, с которым она швырнула связку ключей на комод в прихожей. Наверное, явилась с лесбийского свидания, но мне это, честно скажу, было совершенно безразлично. Амалия часто не ночевала дома, оставаясь, скорее всего, у своей подружки. Не знаю. Меня ее дела мало интересовали.
Мы продолжали жить в одной квартире из чисто практических соображений. Иными словами, теперь, когда до развода оставался один шаг, только вопросы, связанные с решением домашних проблем, заставляли нас изображать подобие семьи.
Часто мы с ней не виделись по целым дням. Часто я слышал, как она уходит или приходит, или она слышала, как ухожу или прихожу я, но ни один из нас не выходил, чтобы поздороваться или попрощаться.
Мы привыкли общаться с помощью коротких записок, которые оставляли на кухонном столе. «Закончился рис». «Николас записан к зубному на пятницу в 11.30. Я не смогу его отвезти».
Амалия побаивалась, что в один прекрасный день я не выдержу и улизну, наплевав на счета, которые продолжают приходить. Пока мы будем жить под одной крышей, будем делить и все расходы, начиная с выплаты ипотеки за квартиру. Она отлично понимала, что, если я съеду, мне придется оплачивать аренду нового жилья для себя и это вместе с другими очевидными тратами составит такую часть моей учительской зарплаты, что они с Никитой не смогут получать от меня серьезной денежной помощи, даже если я не стану пытаться снизить сумму причитающихся мне по закону алиментов. Сам я переживал из-за другого: трудно навсегда покинуть свой дом, или тот дом, который считал своим, и уйти неизвестно куда.
Амалию страшно беспокоила реакция ее родителей на известие о совершенном дочерью смертном грехе против таинства брака, хотя мы с ней и не венчались в церкви. Супружеская измена, да еще с женщиной, – какой ужас, какой позор, какой стыд! Эта ханжа, ее мать, наверняка упадет в обморок, а старому фашисту придется выпить литры анисовки, чтобы утопить в ней свое горе.
С мамой все обошлось бы гораздо проще, даже если бы она не начала к тому времени терять рассудок. Хотя бы потому, что мама ни в коей мере не разделяла консервативных взглядов моих тестя и тещи. Как мне кажется, узнай она о нашем разводе, поздравила бы меня.
Заботясь о Никите, мы старались при нем скрывать наши раздоры. Мальчишка понятия не имел, насколько далеко зашло дело.
Амалия уже была известной радиоведущей, и ее весьма волновали возможные слухи. Она боялась, как бы история их с Ольгой отношений не выплыла на поверхность, хотя в Испании к тому времени все больше и больше распространялось признание нетрадиционной любви. На самом деле как раз в те годы, о которых я сегодня пишу, был разрешен первый брак между людьми одного пола. Полушутя-полусерьезно, а иногда и совершенно серьезно Амалия говорила о своем плане развестись со мной, чтобы потом можно было оформить брачный союз с Ольгой.
– Только чтобы твои родители об этом не узнали, да?
– Тебя это не касается.
Зато меня касалось другое: мне вовсе не хотелось давать повод для пересудов – ни коллегам по школе, ни ученикам, ни их родителям. О крушении нашего брака знал только Хромой. Ведь с кем-то мне надо было отводить душу. А он советовал держать свою личную жизнь в тайне. По разным причинам мы с Амалией выполняли негласное соглашение и притворялись, будто все у нас нормально. И так продолжалось почти три года, пока некая свирепая адвокатша и судья, с пониманием отнесшаяся к женским жалобам, не решили мою судьбу.
