Внезапно я услышал стоны. Но не сразу понял, что это именно стоны. Сперва я принял их за что-то вроде мяуканья. Потом с раздражением решил, что Амалии вздумалось попеть. Но звуки становились все громче. «Что-то она уж слишком развеселилась, могла бы сообразить, что мешает мне работать и запросто разбудит Никиту». И только разобрав, что это были рыдания, я отложил свои бумаги в сторону, разом забыл про недавний гнев и пошел в пижаме на кухню, где нашел Амалию в жутком состоянии.
24.
Первым, что я увидел, войдя туда, была забрызганная кровью блузка. На самом деле там было всего пять или шесть маленьких капель, но на белой ткани они отчетливо выделялись и напугали меня.
Наконец-то я наблюдал страдания Амалии, чего столько раз желал в мыслях и мечтах, но тут мне стало ее жалко.
Она скулила, закрыв лицо руками. Однако, как только услышала мои шаги, руки отняла. И я сразу заметил, что губа у нее разбита, физиономия перекошена, один глаз и скула распухли. Выглядело это так, словно она пережила автокатастрофу.
– Что с тобой?
– Сам, что ли, не видишь?
На нее только что напали. Кто? Два придурка «из тех, что счастливы, портя жизнь другим». Потом, словно разговаривая сама с собой, Амалия пообещала посвятить целую передачу насилию против женщин.
Они с Ольгой выходили из бара в Лавапиесе, где всего лишь выпили по рюмке и не совершили никакого преступления. Два типа, явно поджидавшие их, перегородили им путь, а потом начали оскорблять и избивать. И никто не пришел женщинам на помощь. Правда, вскоре раздался голос какой-то сеньоры из ближайшего окна: «Эй, мы вас снимаем на камеру».
Тогда, и только тогда, эти мерзавцы растворились в ночной темноте.
Амалия завершила свой рассказ, спросив со сдержанной и понятной злобой:
– Почему вы, мужчины, такие? Ты можешь мне это объяснить? Сама я не понимаю.
Смирившись с мыслью, что выспаться мне не доведется и завтра я буду не в лучшей форме, я предложил Амалии отвезти ее в травмпункт. Она отказалась. Там ведь придется сидеть в очереди вместе с толпой раненых, сбитых машинами, покалеченных в драках, пьяных и наркоманов – в огромной очереди. И чего там только не натерпишься! А желтая пресса?
Амалию могут узнать, сфотографировать – потом не отмоешься… Поскольку уговорить ее не удалось, я принес из ванной нашу старую аптечку, где оказалось много всего полезного. Амалия словно послушная девочка позволила промыть и продезинфицировать свою губу. Почувствовав, как рану защипало от спирта, она пискнула, но жаловаться не стала. Волосы у нее были растрепаны, а блузка на плечах и спине была испачкана какой-то черной пылью или жирной грязью. Я посоветовал ей приложить к синякам лед. Она согласилась. Я достал из морозилки несколько кубиков льда и, чтобы не дать повода для упреков, поспешил показать, что заворачиваю их в чистую ткань. А сам тем временем мучился вопросом: откуда у меня взялись такое сострадание и такая нежность к этой ведьме, которая только и делает, что отравляет мне жизнь?
Без всякого злого умысла, из чистого любопытства я спросил, сильно ли досталось Ольге.
– Даже слышать ничего не хочу про эту дрянь, – ответила Амалия с внезапным бешенством.
Потом мне удалось выяснить, что Ольга свое тоже получила, хотя Амалия была убеждена, что гораздо больше пострадало ее собственное лицо. Затем, уже в такси, Ольга заметила пропажу одной сережки, потерянной, скорее всего, во время нападения. И решила непременно вернуться на то место и попробовать ее отыскать. Она «в полной истерике» вышла из такси, остановила другое и поехала обратно, покинув свою несчастную подругу. Амалия сочла такой поступок непристойным эгоизмом и страшно переживала – больше, чем из-за всех перенесенных побоев, и сейчас мечтала только об одном – лечь поскорее в постель, забыть про всех и про все «на веки вечные».
Но прежде чем отправиться спать, она не забыла поблагодарить меня за помощь в качестве домашнего медбрата. Потом Амалия, вроде бы уже немного успокоившись, остановилась перед зеркалом в ванной комнате и воскликнула:
– Господи, глаза-то почти не видно! – И тотчас снова зарыдала и запричитала.
Как она объяснит свой ужасный вид коллегам на радио? А Николасу? А своим родителям? Не дай бог, кто-нибудь узнает ее на улице, лучше уж запереться недели на две-три дома. Хорошо еще, что она работает не на телевидении… И вообще, это бесчеловечный город, здесь толпами ходят фашисты, вообразившие себя настоящими мужчинами.
И, уже двигаясь к спальне и глядя на меня здоровым глазом, опять спросила:
– Ну почему вы, мужчины, такие?
25.
Я отправился спать только ближе к рассвету, но с приятным чувством, что вел себя как человек, не помнящий зла. Да, мы с Амалией часто ссорились, вернее, мы ссорились каждый день. Каждый день? Нет, каждую минуту. Зато теперь я доказал, что ее боль мне небезразлична.
Я собирался погасить свет, когда заметил каплю крови на штанине своей пижамы. Можно было бы надеть чистую, но я предпочел лечь в постель с маленьким красным пятнышком, которое воспринял как своего рода медаль.
Редко я приближался так близко к тому, чтобы почувствовать себя едва ли не святым, если понимать под святостью высшую точку примирения с самим собой.
Я оказал помощь Амалии, и она поблагодарила меня. Те же уста, из которых в последнее время вылетали одни обвинения, оскорбления и презрительные комментарии, недавно произнесли слова благодарности. Возможно, это было всего лишь формой вежливости, возможно, что-то подобное говорят потому, что было бы неудобно и просто некрасиво этого не сказать. Важно другое: в любом случае ее слова очень помогли мне и вознаградили за бесконечные недавние огорчения.
Но мое благостное настроение продержалось недолго. Когда я уже лежал в постели с погашенным светом, внезапная мысль все испортила. Я вообразил, как на следующий день Амалия выйдет из дому – с синяками на лице, заклеенной губой и подбитым глазом, – короче, с лицом, словно сошедшим с полотна Фрэнсиса Бэкона, и прогуляется в таком виде по нашей улице. Что подумают соседи, увидев ее синяки и ссадины? Что скажут знакомые? Мое воспаленное воображение подсказывало такую сцену: я кидаюсь к двери и не даю Амалии выйти из квартиры, умоляя повесить на грудь табличку: «Это сделал не мой муж».
Сейчас я смеюсь, но тогда мне было не до смеха.
Если бы Амалия захотела навредить мне, а вредить она умела изощренно, я оказался бы в ее власти, как муха, пойманная в кулак. Ситуация была идеальная, чтобы донести на меня в полицию, обвинив в плохом обращении. Ей бы ничего не стоило добиться, чтобы на меня наложили судебный запрет! Как легко она могла бы отомстить за все наши ссоры и свои обиды! Судите сами: сумею ли я доказать судье, нынешнему судье, то есть во времена, когда быть мужчиной уже само по себе значит быть виновным, что это не моя рука безжалостно изуродовала лицо нежной и невинной супруги у дверей бара? И как после такого обвинения явиться к себе в школу? «Глядите, глядите, вон идет учитель, который лупит свою жену!» А ведь могут и выставить на публичный позор, показав по телевизору, назвав имя и фамилии, пока меня, как преступника, будут заталкивать в полицейскую машину.
