Я быстро натянул штаны. А когда вылезал с площадки, услышал за спиной резкий голос Сото:
– Ну давай, дура. Мы уже закончили.
Я немного опоздал к ужину, но не настолько, чтобы мама подняла крик. Когда я коснулся своей щекой маминой щеки, она сморщилась. И уже через несколько минут, пока мы, не дожидаясь отца, ели суп, внимательно посмотрев на меня, спросила:
– Слушай, ты когда в последний раз принимал душ?
12.
Мне понадобилось не так уж много времени, чтобы полюбить Ла-Гиндалеру и привольное холостяцкое житье, которое оставляло простор для чтения, любимых занятий, встреч и бесед с моим другом Хромым и прогулок с Пепой… Разумеется, я грустил, страдал от одиночества и от того, что оказался в роли проигравшего, к тому же платил алименты, хотя это с финансовой точки зрения не было более серьезной обузой, чем прежняя часть семейных расходов, выпадавшая на мою долю.
Оценив ситуацию с практической стороны и решив не поддаваться унынию, я твердо понял, что развод стал для меня довольно выгодным делом и в первую очередь принес свободу. Я увлекся – кто бы мог подумать! – кулинарией. Купил утюг, сжег пару рубашек, но потом приспособился, и больше никаких неприятностей на гладильной доске не происходило. Мне нравилось ни от кого не зависеть и воображать, проходя мимо фотографии отца, будто он награждает меня едва заметной одобрительной гримасой. Во время школьных каникул я совершил несколько путешествий. Побывал в Риме. Да, вот так просто – взял и съездил. Увидел город на экране телевизора и сказал себе: «В субботу ты туда поедешь». И поехал. Я пожарился на солнце в Танжере, побывал в Осло, добрался до острова Иерро – главным образом потому, что он расположен очень далеко. Я путешествовал один и конечно же скучал, но в то же время был несказанно счастлив, потакая своим прихотям и делая все, что мне заблагорассудится, – ведь никто, стоя рядом, не одергивал меня каждую секунду.
В первый же год после развода я записался на курсы немецкого. Скоро, правда, желание изучать этот слишком трудный язык испарилось, но кое-что я все-таки запомнить успел. А еще заставил себя сесть за статью о герменевтике Гадамера и даже написал около двадцати страниц. Потом подумал: «Зачем тратить силы на всю эту тягомотину – размышлять, писать… Ведь без этого так спокойно живется». Но окончательно отложил статью в сторону, глянув в окно и увидев голубое небо. И тотчас захотел выйти с Пепой подышать свежим воздухом. Какое мне дело до всех этих философских рассуждений? Пусть ими занимаются те, кто живет в землях, где быстро темнеет, вечно идут дожди, дуют ураганные ветры и лютует мороз.
Но в первую очередь личный покой мне гарантировало то, что сведения о подвигах нашего расчудесного Никиты доходили до меня лишь эхом, то есть в смягченной форме – иначе говоря, в щадящих дозах или отдельными фрагментами часто уже решенных проблем либо проблем в процессе их решения. Кроме того, ни мне, ни мальчишке вовсе не хотелось обсуждать эти «ерундовые заморочки» в те короткие часы, которые мы проводили вместе. И ведь большая часть упомянутых проблем уходила корнями в стычки Никиты с матерью, что меня никоим боком не касалось.
Как я уже писал, с сыном я виделся в установленные судом часы либо, в виде исключения, по просьбе Амалии, когда ему было что-то от меня нужно или он впутывался в серьезные неприятности. Смешно было слышать, как Амалия, по чьему требованию мне позволялось встречаться с Никитой раз в две недели, возмущалась, что я мало времени уделяю сыну.
– Ему не хватает рядом мужчины – образца для подражания! – заявила она однажды.
«Ничего, – подумал я, – пусть найдет себе такие образцы где-нибудь еще».
Мальчишка вырос, очень скоро он уже был на целую пядь выше матери и перестал признавать ее власть. Иногда Амалия звонила мне, но не для того, чтобы заставить вмешаться и помочь в каком-нибудь критическом случае, а для того, чтобы я сам, своим умом, догадался, что пора вмешаться. Она не была способна управлять им, и это означало, по-простому говоря, что теперь управлял ею Никита. Мало того, нет никаких сомнений, что после нашего развода парень не раз поднимал на мать руку. Хотя на самом деле для Амалии в этом не было ничего нового. Ее отец, будучи сторонником воспитания у детей железной воли, всласть лупил обеих дочек, да и мать, изображавшая из себя святошу, от него не отставала. Ольга, насколько мне известно, тоже не слишком сдерживалась и запросто колотила свою «нежную подружку». Единственный из близкого окружения Амалии, кто ни разу и пальцем ее не тронул, был я, но она, судя по всему, так это и не оценила, во всяком случае, в шкале ее признательности я особого места не занял.
Через год после развода произошло событие (действительно более чем серьезное), которое сделало мое вмешательство совершенно необходимым. Телефонный звонок раздался в необычное время, почти в полночь, когда я уже лег спать. Голос Амалии, профессиональной радиоведущей, настолько изменился и звучал, скажем прямо, настолько истерично, что я поначалу его не узнал. Она говорила сбивчиво. Наконец, когда она немного успокоилась, я сумел понять, что директор школы, где учился наш сын, оставил ей сообщение на автоответчике. Шестнадцатилетняя девочка из класса Николаса беременна, и все указывало на то, что мы с Амалией скоро станем дедушкой и бабушкой.
– Ну и в чем тут проблема? – спросил я с показным спокойствием.
– Проблема в отце девицы, он служит в Национальной полиции. Судя по всему, он довольно решительно выдвигает материальные требования.
Я не без злорадства напомнил Амалии, что заботу о сыне она взяла исключительно на себя.
– Знаешь, такого я от тебя не ожидала, Николас – и твой сын тоже, и сейчас ты ему нужен.
13.
Едва обосновавшись в Ла-Гиндалере, я сказал себе: «Успокойся, это жилье временное. Рано или поздно ты переедешь в ту часть города, которая больше отвечает твоему образу жизни и твоим вкусам». Меня раздражало, что теперь до школы мне приходилось добираться дольше, чем прежде, не намного дольше, но, если добавлять по двадцать минут на дорогу туда и обратно, то в конце года наберется немало потерянных зря часов.
Это досадное обстоятельство, как и некоторые другие, не помешало мне довольно быстро освоиться в новом районе. Я полюбил бар Альфонсо и рынок на площади Сан-Кайетано (где, кстати сказать, сегодня днем не встретил Агеды и был этим разочарован), парк Эвы Дуарте оказался у меня прямо под боком, а обиталище Хромого – подальше, но все равно тоже близко. Приятно удивили меня и соседи – более симпатичные и тактичные, чем в прежнем доме.
Однажды, когда я возвращался домой из школы, меня внезапно посетила внушающая оптимизм мысль: а ведь после некоторой паузы мне предстоит начать новую жизнь. Сколько я проживу в этой квартире? Недели две-три? Не больше. Тут я заметил, что в почтовом ящике что-то есть, и открыл его. Я чуть не выругался, найдя там очередную анонимку. Быстро же их автор, кем бы он ни был, отыскал меня! И я до сих пор не могу понять, каким образом этот человек умудрялся проникнуть в подъезд. Может, нажимал на любую кнопку домофона и представлялся курьером? Может, ждал случая, чтобы войти с кем-то из жильцов? А может, если уж дать волю воображению и паранойе, он раздобыл ключ от входной двери?
