Мне было бы интересно узнать, не находится ли в сходной ситуации тот тип, который что-то пишет за соседним столиком, макая гренки в чашку с шоколадом? В мыслях я обращаюсь к нему: «Простите, что отвлекаю вас. Вы тоже решили положить конец своему участию в этой нелепой трагикомедии под названием жизнь и ведете диалог с самим собой, ежедневно делая такие же записи, как и я? Нельзя ли поинтересоваться, что вы так старательно пишете в своей тетради? Почему бы вам не посмотреть мне прямо в лицо и не задать те же вопросы, которые задаю вам я? Вы положили в чемодан смертоносный порошок или оставили его дома до назначенного часа? Можете не отвечать. На самом деле не имеет никакого значения, что вы скажете. Только об одном попрошу: если вы остановились в этой же гостинице, будьте добры, не вздумайте выброситься из окна. Иначе вы превратите уличную плитку черт знает во что, а кроме того, тут гуляют дети».
16.
Несколько букетов разложены вокруг выбитых на белом камне имени и креста. Можно подумать, что похороненный тут сеньор, при жизни мелкорослый и не слишком склонный к жалости, даже сейчас, через сорок четыре года после смерти, продолжает будоражить души своих приверженцев. Один обернутый в целлофан букет из белых и красных гвоздик перевязан лентой цветов национального флага. Если бы Хромой узнал, что я посетил это место, непременно потребовал бы от меня объяснений. Вчера вечером он вроде как из любопытства написал мне эсэмэску. Неужто решил проконтролировать мои передвижения? Я ответил, что намерен всю неделю провести в Касересе, городе, расположенном достаточно далеко от Мадрида, чтобы Хромой вздумал нагрянуть сюда. Вряд ли он поступит так жестоко.
Признаюсь, я ожидал найти больше фашизма за этими высокими гранитными стенами и под украшенным мозаикой куполом; но все, что я вижу вокруг, это религия (тут я воспользуюсь случаем, чтобы выстрелить очередью из определений) – пышная, тяжеловесная, непрошибаемая, отжившая свое, притягивающая туристов, кое-кто из которых даже здесь не прекращает весело болтать. Вон идет молодой папаша, толкая коляску с младенцем, вон – девчонка в шортиках, открывающих на радость всем молодые ноги, а вон – неторопливая группа пенсионеров. И многие плевать хотели на запрет фотографировать.
Я живу в стране, которая возводит исполинский храм в честь генерала, победившего в войне между ее согражданами. Социалисты, которые оказались сегодня у власти, задумали эксгумировать и перенести останки воителя в другое место, куда не будет доступа для публики. На самом деле правительство еще в начале года получило в Конгрессе одобрение этого декрета, но из-за препон, чинимых неким должностным лицом и семьей покойного, решение так до сих пор и не выполнено.
Минуя разные секции длинного прохода, ведущего прямо к Святому кресту, я начал незаметно разбрасывать маленькие бумажки. Доставал несколько штук из кармана куртки и по одной кидал себе под ноги. Они совсем крошечные, размером не больше ногтя на мизинце. Только вблизи можно оценить их смысл – и только при условии, что они упадут своей цветной стороной кверху. В итоге за мной оставалась дорожка вроде той, что оставляли за собой из камешков Гензель и Гретель в сказке, которую в детстве мама рассказывала нам с Раулито.
Дойдя до креста, я обхожу главный алтарь в поисках могилы Франко. Перед ней стоит кучка народу, поэтому я поворачиваю к часовне Святого Причастия и там тоже пользуюсь случаем, чтобы оставить дюжину бумажек в проходе и под некоторыми скамьями. Вижу – и где же? – у входа в противоположную крипту – охранника в форме и с дубинкой. Охрану я нахожу скромной, даже более чем скромной, если, конечно, тут нет скрытых камер или охранников, маскирующихся под туристов. Вскоре я убеждаюсь, что рядом с могилой диктатора уже никого нет. Неспешно иду к ней и, оказавшись рядом, спокойно наклоняюсь и делаю вид, будто хочу получше расположить цветы. А сам свободной рукой достаю из кармана горсть бумажек и рассыпаю на плите – штук двадцать-тридцать, не меньше. Потом отступаю на шаг. Если кто-то сейчас наблюдает за мной, решит, что я один из тех, кто тоскует по франкизму и готов вытянуться в струнку, чтобы в патриотическом экстазе отдать римский салют. Как легко было убедиться, мои спокойные движения не привлекли к себе никакого внимания. Никто ко мне не подошел. И теперь, зная, что сюда никто не смотрит, я складываю ладони вокруг рта рупором, словно решив одновременно почесать обе щеки, и плюю на могильную плиту.
Мысль отдать долг памяти отца таким вот необычным образом пришла мне в голову утром, когда я гулял с Пепой по центру городка и наткнулся на витрину писчебумажного магазина. Там за совсем небольшие деньги я купил все, что было нужно: фломастеры с толстым концом и школьные ножницы. Вернулся в номер и начертил на двух белых листах горизонтальные линии – красные, желтые и лиловые, именно в таком порядке, – покрыв ими всю бумагу. Потом взял ножницы и теперь уже по вертикали нарезал тонкие полоски, а полоски разрезал на квадратики, в каждом из которых присутствуют все три цвета. По моим подсчетам, у меня должно было получиться около тысячи крошечных флагов Второй Республики. Я ссыпал их в карман куртки, поцеловал Пепу в лоб, пообещал не задерживаться дольше строго необходимого времени и на машине двинулся к Долине павших
[52], где никогда раньше не бывал. Может, туда ездил Никита. Надо будет у него спросить.
19.
Мне жаль Пепу, которая провела несколько часов на заднем сиденье, как всегда тяжело дыша и находясь в стрессовом состоянии из-за автомобильной тряски, но получилось так, что мне надо было обязательно побывать в Эстремадуре. На подъезде к Навальмораль-де-ла-Мата начался дождь и не прекращался всю оставшуюся дорогу. Хромой, всюду сующий свой нос, опять написал мне вчера перед ужином. Как, мол, дела в Касересе и не пришлю ли я ему фотографию Пепы, снятой в старой части города? Итак, он припер меня к стенке с моим враньем, и я в отчаянии кинулся к интернету, чтобы забронировать номер в гостинице. На короткий срок! В Святую неделю!
«Все номера заняты!»
Еще одна гостиница, еще один номер, еще один голос… И тот же ответ. Как я объясню Хромому, чтобы мое объяснение прозвучало правдоподобно, почему не могу послать ему ни одной фотографии Пепы в Касересе, якобы находясь в Касересе? Этот мерзавец, пожалуй, уже заподозрил, что я никуда из дому не уезжал, и решил поймать меня на лжи. Иногда я даже узнаю в нем вторую Амалию, когда он, совсем как она, контролирует каждый мой шаг и требует отчета. Вчера вечером в голову мне пришло единственно возможное решение проблемы: обмануть его, частично сказав правду, а поскольку я никак не мог найти для нас с Пепой гостиницу в Касересе, то стал искать пристанище в каком-нибудь поселке поблизости, а оттуда доехать на машине до столицы провинции, сделать эти чертовы снимки и отправить Хромому. Я позвонил в Трухильо. «Все занято». В Арройо-де-ла-Лус. Не пускают собак. Я продолжал изучать карту и звонить. Наконец мне повезло в Мериде, в хостеле под названием «Абадиас», где сейчас, уже поздней ночью, я и пишу эти строки. Заведение не назовешь роскошным, но чистота и обслуживание кажутся мне безупречными.
