Превращение самоубийства в тему для разговора, к которой то и дело возвращаются и которая иногда принимает форму навязчивой идеи, на мой взгляд, можно счесть этаким причудливым способом дистанцироваться от него; поскольку, если сделать самоубийство предметом размышлений, обсуждений, комментариев, то есть превратить в нечто банальное, оно, скорее всего, уже не будет восприниматься как вещь опасная, чреватая серьезными последствиями, не будет порождать кошмарные сны, словно превратившись во что-то такое, что всегда пребывает рядом с нами. Я для себя уже твердо решил, что одно дело – думать о самоубийстве и совсем другое – чувствовать поблизости его молчаливое присутствие и власть над тобой. Нечто подобное, кстати, высказал Чоран в одном из своих текстов, но в каком именно, не помню. А вот Хромой наверняка помнит точную цитату. Сам я предпочитаю отказаться от нарочитых умствований по этому поводу. Тут я полностью доверяю стрижам. Как только они вернутся из теплых земель, сразу скажут за меня все, что нужно. «Выполняй задуманное!» Или: «Не выполняй!» Я пойму их совет уже по тому, как они станут порхать у меня над головой. В этой области не существует подходящей к моему случаю теории. Ни теории, ни разумных доводов. Вопрос решается внезапными «да» или «нет» в самый последний миг.
Я веду машину, разговариваю сам с собой, снаружи идет дождь. Перед моими глазами по ветровому стеклу непрерывно лупят капли, за спиной тяжело дышит собака, словно трет наждаком воздух; в мозгу у меня клокочут мысли, взбудораженные вчерашними письмами Хромого. Пока я еще не могу понять, разорваны или нет наши с ним дружеские отношения. Волнует это меня, огорчает? Да, сильно волнует и огорчает. Мне становится невмоготу ехать дальше в полной тишине, как нравилось всегда, и я включаю радио, пытаясь отвлечься музыкой. Я не отрываю глаз от дороги, хотя машин почти нет. Небо затянули огромные черные тучи.
Я ненавижу дождь, хотя был один случай, когда я вдруг его полюбил. Мне было лет шесть или семь, и мы шли втроем: папа, Раулито и я. Куда? Память не отвечает на этот вопрос внятными картинами. Знаю только, что мы откуда-то возвращаемся и мама ждет нас. Мы шагали, как смутно рисует память, по какому-то открытому месту, и неожиданно на нас обрушился ливень. Такой сильный, что над землей образовалась влажная дымка. Мы дружно хохочем – промокшие до костей и счастливые. Папа смеется громче всех. Он кажется таким же веселым и непоседливым, как мы с братом. И вдруг – тук, тук, тук! – вокруг начинают падать и отскакивать от земли ледяные камешки. Раулито вскрикивает. Папа быстро притягивает нас к себе. Своими очень сильными руками он прижимает обоих сыновей к животу и в то же время наклоняется над нами, чтобы защитить собственной грудью. Я не проявляю нужной проворности или веду себя как-то не так, и он отвешивает мне оплеуху, но легкую, нечувствительную. Наконец его мощное тело закрывает нас, а сам он терпит удары градин, изрыгая ужасные проклятия. Беда моего отца заключалась как раз в том, что даже в лучшие свои мгновения, что называется в звездные мгновения, когда он поступал великодушно и жертвовал собой ради близких, в этом не было ни капли нежности.
Я вхожу в свою квартиру, когда еще нет и десяти утра. В первую очередь мне хочется испытать оргазм при молчаливом участии Тины, но останавливает ее неподвижный взгляд, словно говорящий: «Тебя лупил отец, правда ведь? Так о каком наслаждении может идти речь?» И я понимаю, что она права. Лучше оставить это до вечера. А сейчас надо достать из чемодана грязное белье и поскорее сунуть в стиральную машину. Хромому я позвоню завтра.
20.
Я узнал довольно поздно, что на самом деле Маргарита с Амалией в детстве ужасно враждовали, хотя, думаю, это проявлялось в более мягких формах, чем у нас с Раулито, то есть они главным образом ругались, а не дрались. Хотя случались и редкие исключения: однажды Амалия укусила Маргариту, но Исидро отругал именно пострадавшую за то, что она плохо защищалась.
Все это Амалия рассказала мне в приступе сентиментальности, вызванном – по крайней мере отчасти – большим количеством выпитого вина. Маргарита под влиянием тюремного психолога наконец перестала отказываться от помощи, которую ей предлагала сестра. Как нам стало известно, она прекратила упрямиться, после того как одна из ее сокамерниц умерла от передозировки.
Ей еще предстояло отсидеть положенный срок, который в итоге был сокращен до трех с половиной лет; предстояло мучительное лечение от гепатита С и приведение в порядок зубов, оплаченное нами, затем поиск работы – как только будет преодолена наркозависимость при поддержке программы «Человек». Другим это удалось, пусть и после нескольких срывов, так почему исключать такую возможность для нее?
Мне не представилось случая – да я его и не искал – расспросить Маргариту про ее детство и юность, проведенные в семейном кругу. Поэтому я не знаю, как сама она видела то, о чем рассказывала Амалия, чью версию в общих чертах я сейчас изложу.
Маргарите было четыре года, когда ее мама вернулась из роддома на улице О’Доннелла с новорожденной девочкой. Та, что на первых порах напоминала розовую куклу, которая без проводов и батареек умела беспомощно попискивать и шевелиться, очень скоро превратилась в жестокую соперницу, как только дело касалось родительского внимания. Но в истории человечества так оно всегда и было. Период, когда хрупкое здоровье Амалии составляло главную заботу в семье, растянулся до ее подросткового возраста, что сказалось, понятное дело, на отношении к Маргарите – той с раннего возраста казалось, что до нее никому нет дела и ее мало любят, поэтому ей приходилось довольствоваться крохами ласки, остававшимися от сестры. «Дочка, – говорила ей мать, – ты крепкая, здоровая и можешь обойтись собственными силами, а вот Амалия… Бедная Амалия!» Отцу подобные проблемы психологического характера казались женскими глупостями, признаком слабости, кокетства и баловства.
– Ты тоже должна заботиться о сестре, – сказал он с упреком старшей дочери, повесив на девочку ответственность, которая в конце концов разрушила остатки ее уверенности в себе.
В ту ночь, когда после выпитого вина Амалия предалась печальным воспоминаниям, она без малейших сомнений утверждала, что Маргарита, почувствовав себя отодвинутой на второй план, получила неисцелимую рану. К этой эмоциональной травме позднее добавились раздоры и взаимное непонимание с родителями, что характерно для переходного возраста. Но в данном случае ситуацию осложняло и еще одно обстоятельство: в их семье царили до предела строгие порядки, и от Маргариты требовали слепого послушания, хотя в юные годы естественно желание скинуть с себя домашние оковы.
– Как мне кажется, Маргарита поступала во вред себе, лишь бы таким образом наказать меня и родителей. Она словно говорила: вот, смотрите, к чему привело ваше обращение со мной.
Но это предполагаемое наказание или месть никогда никакого эффекта не имели по той простой причине, что не могли исправить ситуацию, а уж тем более изменить прошлое; а еще потому, что на самом деле Маргарита, по твердому убеждению Амалии, сама себя ненавидела.
21.
Эту женщину, теперь программиста, воскресным летним днем 2005 года я везу на своей машине в аэропорт. Она покидает нашу страну, решив навсегда обосноваться в Цюрихе, где вскоре выйдет замуж за швейцарца (круглолицего и румяного, на одиннадцать лет старше ее, с которым они разговаривают по-английски) – он берет ее работать к себе на фирму. Эта женщина – моя свояченица Маргарита, и она по причинам, которые Амалия не смогла или не захотела мне объяснить, страстно пожелала, чтобы в аэропорт ее отвез именно я.
