– Она что, не может взять такси?
– Знаешь, позвони ей сам и скажи, что отказываешься.
Я заехал за Маргаритой туда, куда велела Амалия.
Накануне вечером свояченица пригласила нас на прощальный ужин в шикарный ресторан. Но ни слова не сказала, что намерена утром использовать меня в качестве шофера. Я по-прежнему считаю Маргариту странной персоной, с которой меня связывают очень слабые узы некровного родства. Она красивая, яркая, элегантно одевается. Десять лет назад эта привлекательная дама, которая сейчас не курит и не берет в рот ни капли спиртного, принадлежала к отбросам общества, была дурно пахнущим ходячим скелетом, а потом сидела в тюрьме.
Мы здороваемся. Я чувствую приятный аромат духов. Готов поклясться, что она считает меня никчемным человеком.
Чемодан у нее безумно тяжелый.
– Наверняка мне придется платить за перевес.
Она отправляется жить за границу, не простившись с родителями, с которыми не разговаривает больше двух десятков лет. Она не может их простить, они не могут простить ее. Отец с матерью знают про ее планы от младшей дочери. Амалия запретила мне упоминать про них в присутствии Маргариты, а про Маргариту – в их присутствии.
Вклинившись в свободное место между двумя такси, я высаживаю ее перед терминалом-2. У нее достаточно времени – можно не спешить. Я извиняюсь, что не могу проводить ее с тяжелым чемоданом до стойки регистрации, так как мне негде припарковать машину. Она отвечает, что справится сама. И чемодан, снабженный колесиками, действительно легко скользит по асфальту. Я желаю ей удачи в новой стране. Маргарита делает несколько шагов в сторону входа в аэропорт – туфли на среднем каблуке, бежевый костюм. Она уже начинает полнеть, но еще сохраняет красивую линию талии и бедер. Тут Маргарита оборачивается и с улыбкой говорит:
– Сделай счастливой мою сестру, мажордом.
Я завожу мотор и еду домой. В такие часы по воскресеньям машин на дорогах совсем мало. У меня в салоне еще не рассеялся запах дорогих духов. Я слушаю по радио какие-то глупости про политику, и вдруг мое внимание привлекает белый конверт, прислоненный к спинке кресла рядом с водительским. Что-то личное? Одной рукой я сжимаю руль, другой достаю из конверта красный лист бумаги. Развернув его, вижу внутри купюру в две тысячи песет. Я не знаю, как с ними поступлю – то ли сохраню на память, то ли схожу завтра в банк и поменяю на евро. И до самого дома не могу выкинуть из головы грязный палец Маргариты, который она запускает в банку с джемом.
22.
У меня случился тогда плохой день, вот и все. Еще один из не такой уж короткой серии. Напряг в школе, недавний развод, необъяснимо большой счет за что-то, боязнь заболеть… В других обстоятельствах от подобного соединения повседневных неприятностей я бы расстроился, но в разумных пределах, а в тот раз они обрушили меня в мрачную яму. Говорю это не из жалости к себе. Клянусь, что о собственной персоне я мало переживаю. Скорее наоборот, нередко испытываю желание вообще перестать себя замечать и больше ничего о себе не знать; но потом прохожу мимо зеркала или мимо зеркальной витрины – и вот он я опять, тут как тут, со всегдашним своим лицом; смотрю на себя, как смотрят на некое прилипчивое существо, которое неведомо почему таскается за мной повсюду.
Короче, когда уже совсем стемнело, я отправился с Пепой в парк, чтобы выгулять ее в последний раз перед сном и дать подышать свежим воздухом после того, как она столько часов просидела взаперти почти без движения. Только с этой целью я и вышел. Мне показалось, что вокруг никого нет. Я огляделся. Было около одиннадцати, и до закрытия парка оставался еще целый час. В полной темноте я спрятался за дерево и всю ярость, накопившуюся у меня внутри, изверг, закричав что было сил. В течение нескольких секунд из уст моих вырывался крик, похожий на звериный вой. Наверное, он разнесся по всей округе, перелетев через верхушки деревьев и ограду парка. Потом я умолк и, подняв воротник, спокойно вернулся домой вместе с собакой, чувствуя себя освободившимся от тяжелого груза.
На следующий день в почтовом ящике лежала записка:
Идти в парк и орать там – дело никудышное. Но мы понимаем, что тебе надо снять напряжение. Бедный ты горемыка.
А ведь все происходило в одиннадцать вечера, в полной темноте… Я до сих пор раздумываю над этим.
22.
Сегодняшний день кое-что прояснил. Во-первых, Хромой и не думал на меня сердиться, как я ошибочно истолковал то его сообщение, после которого он перестал писать. Мой друг решил, что его звонки и послания сильно мне досаждали именно потому, что я был не один. У него хватило деликатности не спрашивать, с кем я путешествовал, но своей ехидной улыбкой он давал понять, что у него имеются догадки на сей счет. Было бы жестокостью с моей стороны разочаровать его, признавшись, что я был один и не слышал рядом никакого другого дыхания, кроме дыхания собаки. В итоге Хромой принял разумное решение подождать, пока я сам восстановлю наши контакты. Я похвалил его за понятливость, и этого оказалось достаточно, чтобы мы поставили крест на случайном недоразумении и остались добрыми друзьями.
Второе открытие, сделанное сегодня же: Хромой поддерживает гораздо более тесные отношения с Агедой, чем я считал, а считал я их и без того довольно тесными. История Белен и ее дочки сблизила их еще больше, и когда я вечером пришел в бар Альфонсо, Агеда была уже там, а ее толстый пес дремал на том самом месте, которое обычно занимала Пепа. Короче, Агеда находилась в нашем углу и сидела на моем стуле, что якобы объяснялось ее обещанием принести Хромому мазь, помогающую при язвах. В этой комедии они дружно отвели мне роль простака. Пепа покорно легла чуть в стороне от нас. Толстый пес не обратил на нее никакого внимания. Хромой, чтобы заставить меня поверить в сказку про мазь, тотчас показал нам омерзительного вида noli me tangere, которая совсем недавно появилась у него повыше локтя.
Присутствие Агеды в баре я воспринял как сигнал: надо следить за каждым своим словом. Поначалу я вынужден был отвечать на вопросы Хромого – а изредка и на вопросы Агеды – про поездку в Эстремадуру, изрекая какие-то банальности и стараясь не выдать себя и не дать повода для подозрений. И тут действительно помогали лаконичные ответы, односложные реплики, а также робкие умоляющие или укоряющие взгляды, которые я посылал в центр зрачков Хромого, надеясь заставить его переменить наконец тему. Он даже вообразить себе не может, как я был ему благодарен, когда он все-таки не оставил без внимания мое явное нежелание касаться в присутствии Агеды неких деталей личного плана. Слава богу, что любопытство не заставило его переступить некие границы. И по-настоящему послужило для меня подтверждением надежности нашей дружбы то, что он приберег пикантные намеки до того времени, когда Агеда отлучилась в туалет.
Третье открытие: их мало волновали мои каникулярные похождения. Главной темой, которую они обсуждали с пылом и страстью, были намеченные на ближайшее воскресенье всеобщие выборы. Правые и левые, республика и монархия, приевшиеся отсылки к Франко и Гражданской войне, коррупция и национализм, банки и выселение людей из ранее арендованных ими квартир, централисты и враги испанского народа… Господи, до чего скучно было слушать все это! Ни одна проблема не выходила за рамки наших национальных границ – все домашнее, местное, внутриутробное.
