Упорное старание сделать так, чтобы со мной не случилось ничего примечательного, позволило мне прожить один из самых приятных и компактных по своей серости дней за все последние годы. Поэтому во время ужина уверенность в успешном завершении плана наполнила меня законным чувством триумфа. Сейчас бы я затруднился указать, какое из событий этой пятницы из-за своей ничтожности менее других достойно упоминания в моем дневнике. Пожалуй, и не стоило опускаться до выбора между всякой ерундой: звонком, возвестившим конец уроков, отсутствием дождя или вполне банальными делами, которые не могли нарушить плавной линии рутинного дня.
В одиннадцать вечера я с радостью решился поздравить себя. Потом набрал номер Хромого. И, сразу заметив тревожные нотки в его голосе, объяснил:
– Я просто захотел, чтобы ты назвал меня мудаком.
– Отлично. Ты мудак. Что-нибудь еще?
– Спасибо. Больше ничего.
Я быстро повесил трубку, чтобы он не услышал, как я плачу.
27.
Вот и вернулись стрижи. С тех пор как минувшей осенью они улетели на зимовку в Африку, я редкий день, шагая по улице, не бросал быстрого взгляда на небо, заведомо зная, что ничего там не увижу. Чаще всего действие было неосознанным и объяснялось ожиданием, которое, хоть и не занимало главного места в моих мыслях, все эти месяцы жило во мне.
Уже во время недавних каникул на Святой неделе меня несколько раз кольнуло предчувствие, что вот оно, наконец свершилось. Я не успел испытать радость, смятение или тревогу… не знаю, что можно испытать в подобной ситуации, но сердце у меня заколотилось так сильно, что я даже испугался, как бы оно не пробило мне трещину в груди. А вдруг то же самое почувствовал и отец в момент смерти?
Шагая с Пепой в бар к Альфонсо, я заметил первого стрижа новой весны. Там, в вышине, возник знакомый силуэт – черный или серый в зависимости от того, как падал на него свет. Полет птицы казался нервным и даже хаотичным. Размах крыльев вдвое превышал расстояние от клюва до хвоста, между головой и туловищем отсутствовала шея, а хвост изящно разделялся на два острых конца. Стремительная птица вычерчивала зигзаги в сумеречном небе и, вероятно, издавала обычные пронзительные звуки, которые сейчас заглушались шумом едущих по дороге машин. Тут же я увидел и второго стрижа, чуть впереди, а когда почти дошел до бара, – еще двух.
Я поделился новостью с Хромым и сразу угадал по его физиономии, что сейчас он начнет надо мной издеваться. Он действительно спросил со злорадной усмешкой, не спутал ли я стрижей с голубями. Но, судя по всему, о чем-то все-таки догадался по моему виду, по моему лицу, разглядел что-то в глубине моих глаз, и это заставило его отказаться от опасного тона. И тогда он уже серьезно поинтересовался:
– Ну и что ты решил?
– Я разберусь с этим чуть позже, когда вернусь домой и посмотрю на себя в зеркало.
– А вот для меня вопрос ясен – хоть со стрижами, хоть без них. В один из ближайших дней ты будешь пить тут пиво в одиночестве.
Около десяти мы с Пепой вернулись домой. Я сказал отцовской фотографии, что прилетели стрижи, и в его вечной улыбке угадал участливую нежность, словно его взволновала новость, которую он уже знал или только ожидал услышать. Наверное, ужинать я не буду – того, что я перехватил в баре у Альфонсо, мне достаточно. На диване в гостиной лежит Тина с раздвинутыми ногами, в чем я вижу явный призыв. Эта женщина ненасытна. В ванной комнате я провел не больше десяти секунд – ровно столько мне понадобилось, чтобы зажечь свет и изучить взгляд типа, в точности похожего на меня, который из зеркала внимательно всматривается в мое лицо. Я опять подошел к фотографии отца. И теперь его улыбка как будто говорила: «Ты можешь ничего не объяснять. Я всегда это знал. Сынок, ты должен довести до конца учебный год. Нехорошо бросать на полпути своих учеников, они-то ведь ни в чем не виноваты, как и Пепа, которой ты нужен». Мне стало бы легче, если бы я мог пролить хоть немного слез, но я не владею нужной техникой, чтобы заставить себя плакать. Вчера случай был совсем другой.
28.
С тех пор как я переехал в Ла-Гиндалеру, голосовать мне надо ходить в спортивный комплекс «Москардо», который находится рядом с моим домом. Утром, как только открылись избирательные пункты, я вошел туда вместе с Пепой. В это время – девять часов и одна минута – народу там было мало. Кто-то из присутствующих, скорее всего, подумал, что я просто умирал от нетерпения побыстрее проголосовать. Никто не сказал, что собаку следует оставить снаружи – в таком случае мы бы с ней повысили цифру неявки. Я вижу членов избирательной комиссии – ни одного знакомого лица. И думаю: «Это же бред сивой кобылы – сидеть тут и валять дурака невесть сколько воскресных часов в обмен, кажется, на шестьдесят пять евро!» Вижу плакаты, урны, стопки избирательных бюллетеней, улыбающиеся лица… И на меня нападает тоска. В кабинке беру бюллетени всех партий, пока не получается приличная пачка, тасую их как игральные карты, потом с закрытыми глазами вытаскиваю один и не глядя сую в соответствующий конверт. Что касается бюллетеня со списком в Сенат, то я собирался отметить три имени наугад, но так как забыл дома очки для чтения, не поставил ни одного крестика. В итоге сенатский бюллетень остался у меня чистым, а что там получилось с Конгрессом, понятия не имею. Так я внес свой демократический вклад в выборную страду. Сейчас уже поздний вечер, и, надо полагать, стали известны результаты. Амалия, думаю, комментирует их по радио. А моя особа отправляется в постель.
29.
Сегодня в воздухе везде и всюду отвратительно несло процентами, распределением парламентских кресел и формированием коалиций. В городе вдруг обнаружилась прорва экспертов. И у нас в учительской тоже кое-кто с самого утра занимался прогнозами. Политика – занятная наука, в ней разбираются абсолютно все, и ей не надо специально учиться. Это рай для предрассудков, хорошо удобренная почва для всякого рода догм, где легковесные мнения, неотделимые от личных пристрастий, растут как шампиньоны на навозе.
Уже утром я знал, что вечером не пойду в бар к Альфонсо. Зачем? Чтобы маяться, выслушивая разглагольствования Хромого про выборы? За ужином я получил от него сообщение по WhatsApp:
Ты правильно сделал, что сегодня не явился. Приходила наша расчудесная Агеда. Она была страшно взвинчена и не закрывала рта. Вынести это было трудно. Если захочешь, чтобы я опять обругал тебя и назвал мудаком, только свистни. Всегда к твоим услугам.
После десяти вечера, когда я собирался сесть за свой дневник, прозвенел звонок. В домофоне раздался голос Никиты:
– Пап, это я. Открой, пожалуйста. Мне надо с тобой поговорить.
Наверняка речь идет о какой-то катастрофе. Очередной. Я спешу спрятать Тину в шкаф. По дороге она теряет туфлю. Быстро сую ее в ящик комода.
Я не видел сына несколько недель. В последний раз на мое предложение пообедать вместе он сказал, что занят. А что случилось теперь? Он совершил преступление, ему проломили башку, его преследует полиция? Он ведь не явится ко мне в такое время, если не попал в адский переплет. И вот он входит: высокий, сильный, весь какой-то нескладный. Сморщенный лоб выдает страх. Среди морщин беспомощно плавает татуировка – дубовый листок. Пепа ликует и ласково ставит передние лапы ему на живот, стараясь дотянуться языком до лица. Никита не обращает на нее внимания.
