Она клянется, что ни о каких ссорах речи быть не может, что она придет одна (странно, что мне надо об этом сообщать) и цель у нее – задать несколько вопросов про кожную болезнь Никиты и варианты будущего лечения. Амалия до сего дня ничего о ней не знала, а Никита не желает посвящать ее в детали. Вряд ли годится обсуждать такое серьезное дело по телефону, особенно в столь позднее время. К тому же пока она все еще сидит у себя на радио. Вообще-то, ей хочется всего лишь помочь ему, но мальчик (мальчик?) от помощи отказывается. И так далее. Я соглашаюсь на встречу, потому что она ведет себя смирно и неподдельно встревожена. Значит, завтра в полдень мы увидимся в кафе при Обществе изящных искусств, где уже не раз встречались после развода. Амалия благодарит меня за понимание, а мне доставляет удовольствие ее мягкий и уважительный тон. На всякий случай я переспрашиваю:
– Двадцать минут? Не дольше?
– Этого более чем достаточно, обещаю.
Из любопытства я опять включаю радио. После выпуска новостей Амалия продолжает свою программу – с новой темой и новым гостем. Ее голос звучит по-прежнему беспечно, чарующе, с той особенной ноткой веселости, которая в наши времена давалась ей только после второго бокала вина.
В голове у меня ударами колокола звучит обещание Амалии явиться в кафе одной. Какой смысл имело упоминать об этом? Как тут не заподозрить, что в каком-нибудь уголке зала кто-то из близких Амалии людей будет сидеть и за нами наблюдать?
4.
Я приехал в кафе при Обществе изящных искусств, которое называют «Аквариумом», точно к назначенному часу, потому что терпеть не могу кого-то ждать, как и заставлять ждать себя. Я надел костюм с галстуком, хотя делаю это крайне редко, но тут преследовал две цели: с одной стороны, подчеркнуть официальный, так сказать, характер нашей встречи; с другой – не дать повода этой сеньоре или тому, кто будет ее тайком сопровождать, увидеть во мне достойного жалости бедолагу, нищеброда или старого деда, если воспользоваться определениями, которые раньше были в ходу у Амалии. Она уже сидела за столиком и встретила меня словами:
– Какой ты сегодня элегантный!
Я пропустил эту реплику мимо ушей, давно взяв в привычку не доверять ни одному ее слову. Никто не унижал меня так, как Амалия. И пусть теперь не надеется подкупить дешевым комплиментом. Сам я не стал комментировать внешний вид бывшей жены, хотя это не значит, что я не отметил про себя, что выглядит она, как всегда, прекрасно. Ну, может быть, слишком похудела и переусердствовала с макияжем. От нее чудесно пахнет, губы покрашены в вызывающе красный цвет, но мне больше нравилось, когда она носила длинные волосы. Амалия протянула руку, которую я вяло пожал. Вот так холодно поздоровались мужчина и женщина, прежде сотни раз соединявшие свои тела.
На столике перед ней скучала чашка кофе с молоком. Не хочу ли я чего-нибудь заказать?
– Нет, меня ждут.
Я вру, чтобы напомнить ей, что наш разговор будет длиться лишь те двадцать минут, о которых мы условились накануне, и ни секундой дольше, и что мой костюм объясняется тем, что я иду еще на одну встречу, а вовсе не желанием поразить ее или оказать ей честь. Иначе говоря, если и принарядился, то не ради нее. Я намеренно забываю спросить про здоровье и работу самой Амалии, про ее матушку-святошу, если она еще жива, или про сестрицу, подловившую состоятельного швейцарца. Оглядываюсь по сторонам. Народу мало. Десять-двенадцать клиентов, некоторые расположились спиной к нашему столику. В одиночестве сидит только пожилой сеньор с короткой седой бородкой, читающий газету. Лицом он напоминает писателя Луиса Матео Диеса. Я испытываю соблазн подойти к нему и проверить свою догадку. Судя по всему, мы ни у кого не вызываем особого интереса, но я по-прежнему уверен, что Амалию кто-то сопровождает.
Она жалуется, что Никита, которого она называет Николасом, ведет себя с ней грубо, даже агрессивно. Вчера, например, мальчик оскорбил ее, а потом так разошелся – хотя нынче все молодые люди отличаются несдержанностью, – что запросто мог бы и ударить. Амалия знать не знала про псориаз у сына, которому уже исполнилось двадцать пять. Теперь он обвиняет мать и ее семью в своей болезни. Наш разговор прерывает официантка, но я говорю, что ничего заказывать не буду, а сам, пользуясь случаем, снова оглядываю зал, однако мой взгляд опять не задерживается ни на ком, кто мог бы вызвать подозрения. Не думаю, что дон Луис Матео Диес, если это действительно он…
Амалия рада – или только говорит, что рада, – тому, что мы с Никитой сохраняем добрые отношения.
– Конечно, мужчинам легче найти общий язык в некоторых вопросах.
Ее это огорчает? Так она же сама дралась как львица за право воспитывать сына, а позднее я выслушивал жалобы на то, что мальчику в переходном возрасте не хватало рядом мужчины в качестве образца для подражания. Она говорит, я помалкиваю, то и дело обозревая другие столики.
Вскоре после меня в зал вошла женщина примерно наших лет. Красные пиджак с юбкой, жемчужное ожерелье, благородная осанка. Сразу видно, что она привыкла нравиться. Держится с подчеркнутой уверенностью и упорно смотрит в окна, расположенные с противоположной от нас стороны. Ага, вот, значит, и она. У меня нет в этом ни малейших сомнений. Не понимаю я только одного: зачем она явилась? Полюбоваться на мою физиономию? Посочувствовать Амалии, как следует разглядев недотепу, который раньше был ее мужем? Не обращая на нас внимания, она садится рядом со статуей лежащей женщины в самом центре зала и, заказав что-то официантке, достает из сумки мобильник. Мы находимся метрах в пяти-шести от этой дамы, у самой стены, так что, чуть повернув голову, можем ее видеть. Я слежу за лицом Амалии. Никакой реакции. Она твердит о своем: о глубокой ненависти, которую вроде бы начал испытывать к ней Никита после того, как обнаружил у себя псориаз. Вчера, например, пришел к ней домой не для того, чтобы рассказать про болезнь, а чтобы в диком бешенстве призвать к ответу. Сказал только про дерматолога, с которым я вроде бы знаком. Значит ли это, что я озабочусь лечением сына? Да, озабочусь. А расходы? Мне придется взять их на себя. Она выражает готовность заплатить свою часть. Потом я узнаю, что мальчик не захотел показывать ей пятна. Может, я смогу описать их поподробнее? Я не знаю, как быть: использовать выражения сына и назвать пенис елдаком или вести себя более воспитанно и назвать елдак пенисом? Потом упоминаю про спину и локоть. И подвожу итог:
– У него не так много пораженных мест, как было у твоего покойного отца, но нужно, чтобы им как можно скорее занялся специалист.
Между тем я задаюсь вопросом: сохранились ли у меня в каком-нибудь потайном кармане хотя бы обрывки приязни к этой женщине? Ответ: все, что я когда-то чувствовал, испарилось. Есть ли мне дело до ее тревог и волнений? Нет, они оставляют меня равнодушным. Прыгнул бы я в море или нет, чтобы спасти ее, если она станет тонуть? И не подумал бы. Ничего, пусть помокнет, не сахарная, не растает. А оттрахать ее? Вот это запросто: в любое время и в любом месте.
Она вдруг замечает мои рассеянность и беспокойство и спрашивает, не случилось ли чего. Я наклоняюсь к ее лицу, потому что не хочу, чтобы мои слова достигли чужих ушей. Амалия резко отдергивает голову. Неужели подумала, что я собрался ее поцеловать? Я шепчу:
