– Я иду взбодриться, глядя на страдания шести рогачей. Сеньоры, с вашего позволения, да здравствует Республика и да здравствует король!
Во время обеда я исподтишка наблюдал за Агедой. Она выглядела какой-то потухшей, во всяком случае, не такой разговорчивой, как обычно, и на поздравления в связи с успешной сдачей экзамена отвечала слабой улыбкой. А также слишком старалась потчевать своих гостей. Понятно, что на приготовления апельсинового бисквита с йогуртом и черничного торта с орехами было потрачено немало часов. Как мы узнали, накануне она занималась покупкой еды и напитков, потом почти до полуночи усердно трудилась на кухне, а сегодня с раннего утра продолжила. Надо ли говорить, что мы, перебивая друг друга, рассыпались в похвалах и благодарностях.
Агеда сидела за столом напротив меня, погруженная в свои мысли, и вдруг я заметил, как на лице хозяйки дома промелькнуло что-то мне знакомое. Потом еще раз. Опустив подбородок на руки, надеясь, что ее никто не видит, Агеда на несколько секунд закрыла глаза, словно вздремнув, пока мы оживленно беседовали. При этом громче всего звучали голоса бородача и одной из женщин. И тут я вспомнил свою маму: она обычно точно так же закрывала глаза и точно так же умолкала в подобной обстановке – когда рядом было много людей. Позднее, чтобы помочь Агеде, а заодно и отдохнуть от слишком жарких разговоров, я решил убрать со стола посуду – свою и покинувшего нас Хромого. Когда я вошел на кухню в последний раз, Агеда стояла у окна и смотрела на улицу. Подойдя ближе, я заметил у нее на глазах слезы.
– У тебя сильно болит голова, да?
Она вяло кивнула. А потом стала извиняться за то, что не смогла принять нас так, как ей того хотелось. Но не стоит беспокоиться, она уже привыкла к головной боли. Когда все уйдут, примет таблетку и ляжет в постель. То же самое мы десятки раз слышали у себя дома от нашей мамы. Вернувшись в гостиную, я прервал беседу и объяснил ситуацию. Потом предложил общими усилиями убрать со стола. Бородач и обе женщины вскочили как по команде. Мы мигом справились с этим делом, выбросив остатки с тарелок в помойное ведро. Агеда поблагодарила нас и сказала, что помоет посуду и наведет порядок на следующий день.
– Нет, об этом не может быть и речи, – властным тоном возразила одна из дам.
Мне показалось, что наконец настало время сматывать удочки. Бородач, судя по тому, как он старался держаться подальше от эпицентра этой хозяйственной суматохи, решал для себя вопрос: надо ли ему присоединяться к женщинам, засучившим рукава и готовым мыть посуду, особенно если вспомнить, что за обедом он несколько раз щегольнул своим чисто мужским взглядом на феминизм. Короче, мы оба – сначала я, а потом и он – ловко, как два трутня, отвертелись от кухонной работы.
Внизу я застыл перед рядом почтовых ящиков. Как поступить? Бросать или нет анонимку? Учитывая, в каком состоянии я оставил Агеду, было бы жестоко давать ей новый повод для переживаний. Однако, если рассуждать здраво, она вряд ли покинет квартиру до завтрашнего дня. То есть пройдет достаточно времени, и ей будет труднее связать анонимку со мной, если только она не узнает собственный почерк, но тогда уже молчание и притворство как с ее стороны, так и с моей потеряют всякий смысл. За этими размышлениями я услышал, как на лестничную площадку вышел бородач, прощаясь с теми, кто остался внутри. Шум его шагов разрешил мои сомнения – я быстро сунул записку в ящик, и мы вместе с Пепой отправились домой.
14.
Вчера ночью умерла моя племянница в одной из больниц Сарагосы. Она была на год старше Никиты. Мне сообщила об этом ее сестра. Пока меня не было дома, Кристина оставила короткое сообщение на автоответчике. Вернувшись из школы, я ей позвонил. С поразительным самообладанием она сказала, что в настоящий момент ни отец, ни мать не в состоянии разговаривать по телефону, поэтому ей пришлось взять на себя обязанность известить об этом печальном событии родственников и знакомых. Мы разговаривали с ней не больше трех-четырех минут. По правде сказать, задав несколько вопросов, связанных со смертью Хулии, и выразив свои соболезнования, я не мог придумать, что еще добавить. Кристина казалась воплощением спокойствия и здравого смысла. Она посоветовала мне даже не пытаться звонить Раулю.
– Папа в ужасном состоянии. Мама держится немного лучше.
В такой ситуации она одобрила мою мысль выразить им соболезнования по почте, написав всего несколько строк.
Значит, лечение в клинике Эссена не дало желаемых результатов, хотя, по словам Кристины, Хулия вернулась оттуда в довольно бодром настроении и выглядела гораздо лучше. Похороны состоятся в четверг на кладбище в Сарагосе. Я извинился, что не смогу приехать из-за школьных занятий.
Кристина:
– Не беспокойся, я все понимаю, к тому же родители хотели бы провести церемонию в самом узком кругу.
Поговорив с племянницей, я долго шагал туда-сюда по квартире, целиком отдавшись воспоминаниям: в голове у меня всплывали сцены, в которых присутствовала цветущая и веселая Хулия, бедная Хулия, словно таким образом я мог бы вернуть ей хотя бы малую часть потерянной жизни. Во время этих хождений от входной двери до спальни я, как и следовало ожидать, вспомнил про свою часть маминого наследства, которую отдал им, чтобы они могли покрыть расходы по поездке в Германию и оплате лечения. Всё ли они истратили? А если нет, вернут ли мне оставшиеся деньги? Мысли, разумеется, сквалыжные, от которых тем не менее трудно отделаться и которые накатывают сами собой – вспыхивают в мозгу словно на экране. Иногда мне снится, будто я убиваю свою бывшую жену, сына, отца, Хромого, директрису школы (ее прежде всего) и много кого еще, но это, по-моему, вовсе не значит, что я отмечен инстинктом кровавого убийцы или что во время бодрствования меня одолевает желание убивать. Просто дурацкий мозг в часы отдыха забавляется фильмами ужасов и фильмами про всякого рода извращения, но это никак не отражается в последующей реальной жизни.
Сегодня я сомневался, идти или нет в бар к Альфонсо. Мне казалось, что ни выпивка, ни фривольные разговоры с Хромым никак не вяжутся с моим траурным настроением, ведь я буду знать, что в это самое время тело девушки, которую мы звали Хулией, лежит в больничной холодильной камере, а брат с женой невыносимо страдают. Правда, сомнения одолевали меня не так уж долго. Рауль и Мария Элена, не говоря уж об их покойной дочери, находятся далеко отсюда, и вряд ли их как-то заденет, если я не стану отказываться от повседневных привычек. Короче, я вышел из дому, потому что не хотел оставаться один на один со своими мыслями. К тому же мне было любопытно проверить, угадает ли Хромой по моим поведению, лицу и речи, что у нас в семье случилось несчастье. Я не сообщил ему о смерти племянницы, а он не заметил во мне ничего особенного и не спросил о причине моего удрученного вида.
15.
Ночью я спал хорошо. Ни один кошмарный сон не нарушил моего покоя. Из-за этого я весь день испытывал угрызения совести. Неужели смерть племянницы так мало значила для меня, что ее лицо не привиделось мне во сне? Уходя на работу, я обращаюсь к портрету отца:
– Папа, умерла одна из твоих внучек.
