Я же рассказал ей, о чем быстро пожалел, про мальчишку из нашего класса, похожего на девочку. Весь класс ополчился на него. Бедняге не осталось ничего, кроме как перейти в другую школу, где он столкнулся с похожим отношением. Он сам описал это в книге воспоминаний, которая в свое время очень успешно продавалась. И вот, к моему удивлению, я услышал знакомый голос в передаче Амалии. Как потом выяснилось, она не успокоилась, пока не отыскала его. Сегодня он стал знаменитым писателем и не только не скрывает своей ориентации, но даже бравирует ею, сумев извлечь из нее пользу для творчества. А в детстве ему досталось, крепко досталось из-за жестокости одноклассников. Что я и подтверждаю. Во время книжных ярмарок я не раз видел, как он подписывал свои книги на каком-нибудь стенде, и мне всегда хотелось обойти его стороной, чтобы он, не дай бог, не узнал меня. И это при том, что в школьные годы я никогда его не бил и никогда напрямую над ним не издевался, но, признаюсь, охотно смеялся шуточкам, которые отпускали другие.
Он был спокойным и очень худым (а теперь превратился в довольно полного господина, замечательно владеющего речью). Я помню его умным, прилежным и ранимым – олененком среди волков. Обычно он получал лучшие отметки, что сильно раздражало одноклассников, но лютую злобу будили главным образом его манерная речь и слишком жеманные мимика и жесты, которые мы считали фальшивыми, но которые для него были вполне естественными. Сюда же следует добавить и насмешки некоторых учителей. Особенно отличились два или три школьника, превратившие его жизнь в сущий ад. Как он это описал в книге (а потом повторил в программе Амалии), обиднее всего ему было молчание большинства. Одним из этих молчавших был я. Из любопытства я прочел книгу, где он подробно рассказывает про свои детство и юность. Она начинается со вступления: автор говорит, что он был «не таким, как все», из-за чего провел в школе ужасные годы. Утешением для него было только чтение в одиночестве и ранние попытки заняться литературой. Потом, в какой-то главе, он упоминает среди своих мучителей двух учителей и называет их инициалами, а также школьников – по именам. Я среди них не фигурирую.
2.
Что мне больше всего нравилось в гневе Амалии, так это то, как мгновенно преображались черты ее лица. Я считаю, что ярость уродует людей. А вот мою жену она украшала, правда, на очень короткое время, по прошествии которого (проклятия, слезы, истерика) все очарование как ветром сдувало. Но благодаря самому началу вспышки я мог в течение нескольких секунд наблюдать настоящее лицо Амалии, гораздо более красивое, чем другое, обычно скрытое под слоем макияжа.
Ее естественная красота немало страдала от употребления косметики. У нее был шкафчик с пятью полками, забитый до отказа, в то время как наши с Никитой предметы гигиены легко умещались у каждого в один ящик. Амалию преследовал очевидный, хотя и тщательно скрываемый страх перед старением, поэтому она была постоянной клиенткой парикмахерских и салонов красоты. А дома часами просиживала перед зеркалом, занимаясь своей внешностью.
– Милый, сегодня меня не жди, я иду на маникюр.
Или на депиляцию. Или в спортзал. Насколько помню, такие фразы мне доводилось слышать каждый день.
У нас так и не родилась девочка, о которой мы мечтали или говорили, что мечтаем. Амалия бесконечно откладывала момент зачатия, боясь, что еще одна беременность безнадежно испортит ей фигуру, а время, потраченное на заботу о младенце, может разрушить карьеру или, не иключено, серьезно ее притормозит.
– Ты ведь прекрасно знаешь, что мир построен на соперничестве и счастливый случай надо ловить – иначе им воспользуются другие.
За порогом нашего дома Амалия всегда выглядела безупречно. Надушенная, элегантная, принаряженная – чтобы ни к чему нельзя было придраться. Однако по квартире, где видели ее только Никита и я, она часто разгуливала с темными кругами под глазами и непричесанная, в старых тапках и с намазанным кремом лицом, демонстрируя свой целлюлит и вены на обеих ногах. Нередко мы с Никитой не могли попасть в ванную, потому что сеньора только что красила там волосы и было не продохнуть из-за острого запаха аммиака.
Амалия постоянно усовершенствовала свою красоту, и та выглядела искусственной. Высунувшись в окно, я мог до угла проследить, как жена идет по улице, и она казалась мне пластмассовой женщиной, словно изготовленной в лаборатории – как Тина, только наделенная голосом, способностью двигаться и злиться. А вот когда мы начинали ссориться и она приходила в возбуждение, на ее лице на краткое время вспыхивала естественная привлекательность, та самая, хотя уже и с признаками увядания, которая околдовала меня в пору нашего знакомства.
Вдруг губы Амалии изобразили какую-то дикую решимость. Нижняя губа, более пухлая, чувственная и нежная, чем ее верхняя подружка, желала, по всей видимости, продолжить словесную перепалку, хотя бы только отдельными репликами, а вот верхняя, гневливая и суровая, не давала ей этого сделать, придавив и обездвижив. Таким образом всякое говорение отменялось, и слова, застрявшие в горле и непроизнесенные, сначала были сплющены, а потом и пережеваны крепко сжатыми зубами.
Глаза словно желали просверлить меня насквозь и даже перестали моргать. Под их влажной поверхностью пылали искры бешенства, крошечные, но яркие и такие красивые, что мне оставалось только поздравить себя с тем, что удалось довести Амалию до такого состояния. Я вижу, что она чуть опускает веки и немного растягивает в стороны уголки губ, как бывает, когда человек, готовясь к выстрелу из ружья, старательно прицеливается. И действительно, ее прищуренные глаза выстреливали такими взглядами, которые разили меня вернее пуль.
Тем временем брови Амалии хмурились, разделенные двумя вертикальными морщинками, и изображали тонкую и прелестную досаду. Зато лоб постепенно разглаживался, а подбородок, соответственно, высокомерно вздергивался. Накаленная ненависть, все еще молчаливая, растекалась по всему лицу словно тонкий слой блестящего лака. Но могло случиться, а на деле почти всегда и случалось, что ее губы внезапно разлеплялись и наружу вылетал поток едких и вульгарных слов, который до того ей удавалось удерживать и который тотчас губил всю естественную прелесть этого лица.
3.
Я должен был без промедления покинуть свой дом, хотя еще не подобрал себе жилья. Если бы не Хромой, на время приютивший меня в своей квартире, пришлось бы переезжать в пансион или – кто знает? – спать под мостом. Хромой старался все устроить и обещал, что рано или поздно, воспользовавшись своими связами на рынке недвижимости, подберет мне квартиру, соответствующую моим потребностям и доходам. Какой район я бы предпочел? Без разницы. Хотя, конечно, было бы лучше избежать каждодневной долгой дороги до школы.
– Слишком много хочешь.
Никита, которому было тогда пятнадцать, с грустным видом помог мне упаковать книги в картонные коробки.
– Пап, а ты навсегда уходишь?
– Только не вздумай плакать, ладно?
У Амалии хватило такта не присутствовать при прощании ненавистного мужчины с их общим сыном. Ее отсутствие, достойное слов благодарности, позволило мне свободно поговорить с мальчишкой. То есть мать не вмешивалась в наш разговор якобы из желания защитить его и не опровергала каждое мое слово, подрывая отцовский авторитет, как она обычно делала.
