– Выходит, ты знаешь меня очень хорошо.
Он согласился, что я прав, не желая выставлять напоказ жизнь сына. На моем месте Хромой повел бы себя точно так же. Но ему все-таки хотелось знать, как воспринял Никита лесбийские наклонности Амалии. И я рассказал, что однажды, вернувшись домой, спросил сына, где его мать.
– Она недавно ушла с тетей Ольгой.
– Тета Ольга была здесь?
– Да, только мама просила тебе об этом не говорить.
Бедняга сидел в наушниках перед своей видеоприставкой, ни о чем таком наверняка не подозревая. Годы спустя, когда мы с Амалией уже развелись, Никита с выпученными глазами явился ко мне, чтобы поделиться своим открытием: его мать делала это самое с женщинами. И добавил, решив, что я ни за что в такое не поверю:
– Честное слово, папа. Я сам видел, как они взасос целовались.
По его словам, ему было до жути противно, только и всего. А еще захотелось уйти из дома. А еще был страх, да, страх, как бы об этом не прознали приятели. И хотя Никита был уже не в том возрасте, чтобы я или кто-то другой могли по-прежнему шлифовать твердый гранит его воспитания, мне показалось полезным произнести несколько слов в демократическом духе о важности любви, уважения и так далее, но он сразу же перебил меня:
– Ты, пап, становишься прямо занудой или, скажем так, брюзгой. Может, тебе витаминов не хватает или еще чего?
11.
Перебирая пачку анонимок, я нахожу одну, как обычно без даты, которую никак не могу связать с каким-то конкретным событием в моей жизни. Она из самых коротких, и там говорится:
Когда-нибудь ты сильно раскаешься во всем этом.
В чем я должен раскаяться? В углу листка синими чернилами нарисована маленькая звездочка, значения которой я тоже не могу понять.
Помню заявление одного из членов ЭТА, только что вышедшего из тюрьмы, где провел больше двух десятков лет по приговору за несколько совершенных им убийств. Он ни в чем не раскаивался. Не раскаивался, и все тут. Он пребывал в уверенности, что сделал то, что должен был сделать, и не задумывался, какое горе причинил другим. Акции, за которые его отправили в тюрьму, казались ему настолько оправданными, что он никогда не сможет уразуметь, за что же его покарали. Когда он оказался на воле, жители родного поселка встретили его музыкой и овациями, что для него, думаю, было еще одним доказательством верности выбранного пути. Под конец интервью он довольно прозрачно дал понять, что считает себя жертвой несправедливости. В такой позиции ощущается явный детерминизм, который подчиняет волю человека сценарию, придуманному вовсе не им самим, то есть не тем, кто старается реализовать его на практике. Если цель – или миссия – управляет человеком, заставляя совершать конкретные поступки, то о какой моральной ответственности можно вести речь? Ведь мозги, захваченные Идеей, Великой Истиной или Главной Целью, перестают понимать, что такое эмпатия, в том числе эмпатия к себе самому. В подобной ситуации раскаяться значило бы признать полную ничтожность принятой веры, то есть признать, что все делалось впустую и по ошибке, но тогда не было бы и музыки при возвращении в родной поселок.
Мой друг Хромой занимает противоположную позицию. Я спрашиваю, случалось ли ему в чем-нибудь раскаиваться. Он отвечает без колебаний:
– Я раскаиваюсь во всем.
Я прошу его говорить серьезно.
– Серьезнее не бывает. Во всем без исключения.
Если бы можно было вернуться в начальный пункт и снова пройти весь жизненный путь от самой колыбели до сегодняшнего часа, он бы повторил его с расчетливостью шахматиста, подолгу раздумывая над каждым следующим ходом. И главным тут было бы желание (или надежда?), чтобы наша жизнь была прямым результатом нашей воли. Я – то, чем в каждый конкретный миг сам решаю быть, а не раб чьего-то плана или какой-то идеологии.
А вот по моим представлениям, бесконечное применение своей свободы на практике должно опустошительно действовать на человека. Понятая таким образом свобода – это кропотливый, изнурительный труд, она подобна опухоли и требует, чтобы ты был начеку двадцать четыре часа в сутки, обрекая себя на непомерное одиночество среди людей. В любом случае надо много учиться, чтобы быть свободным, и, как я подозреваю, немногие проходят через подобный фильтр – потому что не могут, потому что не умеют, потому что не хотят.
В ответ на мрачное пророчество этой анонимки я должен сказать, что раскаиваюсь далеко не во всем. Скажем так: я сожалею о многих вещах, хотя некоторые из них произошли по воле случая; другие – таких большинство – стали следствием неправильных расчетов, или моих ошибок, или ошибок в моем воспитании, или недостатков моего характера. Вывод такой: я в равных долях и оправдываю себя, и считаю виновным, покорно мирясь с собственной биографией, как и с данными мне природой чертами лица. Я рад, что в последний период жизни не изменял целому ряду моральных принципов, хотя видел вокруг мало по-настоящему ценного, и мне казалось, будто я шагаю по краю пропасти безразличия.
Есть люди, похожие на горные цепи, и резкие перепады в их судьбах напоминают чередование вершин с провалами. Сам я был скорее человеком-равниной, на которой выступали всего лишь два маленьких черных утеса – это Амалия и мой брат. Только эти двое дают мне поводы для раскаяния, достойные упоминания. Я глубоко сожалею, что столько лет прожил с Амалией. Мне горько, что не удалось установить дружеские отношения с Раулем. Остальная моя жизнь не вызывает у меня ни малейшего восторга, скорее наоборот, но и какими-то неизлечимыми ранами она, насколько я могу судить, меня не отметила. Пожалуй, мне следовало выбрать другую профессию. Пожалуй, разумнее было бы покинуть этот мир до вступления в зрелый возраст. Иногда, выходя из дому, я останавливаюсь перед портретом отца и говорю:
– Никогда не прощу тебе, что ты выловил меня тогда из Сены.
А он вроде бы отказывается на миг от своей вечной улыбки и наставительным тоном изрекает, что жизнь – это борьба и труд, а также что все начатое надо завершить. В конце концов окажется, что я жил только по обязанности.
12.
Я не думал, что Агеда появится сегодня на площади. И, держа в руках пакет с продуктами, вышел посмотреть – просто на всякий случай. Кажется, эта женщина не так неуязвима для обид, как хотела нам внушить. Несколько минут я развлекался пустым делом – пытался сосчитать стрижей. Их было больше, чем обычно. Они улетали, прилетали, пересекались в полете на полной скорости, и свести их к определенному числу не было никакой возможности. Я подумал, что мне хотелось бы перевоплотиться в одного из стрижей и с начала августа порхать над нашим районом. Поняв, что Агеда не придет, я вернулся домой.
Час спустя, приняв душ, но еще до конца не одевшись, я раздумывал, пойти мне в бар Альфонсо или предаться безмятежному покою – в кресле с книгой и рюмкой коньяку, слушая близкое дыхание Пепы, которое действует на меня не хуже транквилизаторов. Но тут раздался звонок домофона и женский голос произнес:
