– Ну-ка, девушка, объясни поподробнее. Мы ведь тебя за святую держим, а ты нас вроде как за нос водила.
По ее словам, мы даже представить себе не можем, какое удовольствие иногда испытываешь, когда кто-то, кому ты оказал помощь, или вытащил из затруднительного положения, или просто накормил, благодарит тебя.
– Бальзам для души? – спросил я.
– Нет, для тела, это физическое удовольствие.
Ты видишь слезы благодарности, товарищи одобрительно похлопывают тебя по плечу, громко хвалят, происходит моральная встряска, тебе кажется, будто ты стоишь на стороне добра… Ко всему этому вот уже много лет и стремилась Агеда – пусть не вполне сознательно, но теперь, по зрелом размышлении, не видит в подобном стремлении ничего благородного, ведь цель его – тайное личное удовлетворение.
– Черт, вот вам отличное определение современного левачества.
Однако наш друг, как и я, полагал, что тому, кто получает социальную помощь, плевать на внутренние мотивы помогающих.
– Просто в тебе пробудились правые взгляды, которые все мы носим где-то глубоко в душе.
А я добавил, что это очень по-человечески – желать получить вознаграждение за потраченные силы, к тому же мне трудно согласиться с негативной оценкой понятия «удовольствие».
По словам Агеды, ей было просто необходимо объяснить нам это – она не могла больше молчать, признание вертелось у нее на кончике языка. Но мы должны твердо запомнить: если уж она раскрывает рот, то говорит правду и только правду.
Вскоре к нашему столику подошел Альфонсо с новыми порциями пива и травяным чаем для Агеды.
Хромой:
– Альфон, будь добр, выгони эту женщину в шею из своего бара. У нее появились подрывные мысли.
Альфонсо:
– Мы никогда не выгоняем тех, кто платит.
16.
В то воскресенье уже ближе к вечеру мы вдвоем с Никитой вернулись из поездки на море, в Аликанте. В те времена ни у меня, ни у мальчишки еще не было мобильного телефона, поэтому Амалия, у которой такой телефон имелся (примитивный по сравнению с нынешними, но все-таки очень полезный), не могла с нами связаться и выяснить, где мы находимся.
Мы выехали в пятницу после окончания школьных уроков и остановились в скромном пансионе, далековато от пляжа. Сын, которому было тогда четырнадцать, не понял ни тайного смысла этой поездки, ни зачем она мне понадобилась. Видимо, ему показалось, что я его похитил и нас ожидают разные приключения. Пока мы шли к подземному гаражу, он намекнул, что предпочел бы провести выходные с приятелями. Но я решил как следует напугать его мать.
В последний раз я видел Амалию дома во вторник, когда она собиралась идти на радио. Вечером она не вернулась, на следующий день тоже. В пятницу утром от нее все еще не поступало никаких известий. Я бы не сказал, что мне так уж хотелось знать, где ее носит и с кем, но все-таки следовало учитывать, что мы жили вместе и вместе воспитывали сына, а это накладывало на нас обоих известные обязательства. Теперь же, после ее исчезновения, все заботы о нем легли на мои плечи. Я обдумывал, стоит или нет подавать заявление в полицию, – не потому, что я очень беспокоился, а потому, что, случись с ней какая-нибудь неприятность, меня объявят главным подозреваемым. Каждый день я слушал ее передачи по радио, убеждаясь, что Амалия жива и даже пребывает в отличном настроении, если судить по голосу.
Я догадывался – вернее, был почти уверен, – что она ушла к своей подруге, но вот на время или навсегда, еще предстояло выяснить. Она не сочла нужным оставить нам записку с каким-нибудь объяснением. Соответственно, и я никакой записки в пятницу не написал, перед тем как запихнуть чемодан и Никиту в машину и двинуться в сторону поселка, где в мои детские годы наша семья проводила отпуск.
– Пап, а куда ты меня везешь?
– В одно классное место. Сам увидишь.
Мы с Никитой купались в море точно так же, как мой отец обычно купался со мной и Раулем – на том же отрезке пляжа, но теперь слишком уж обустроенном, и в таких же волнах; мы прямо руками ели жаренные в масле сардины в пляжном ресторане; я дал ему обыграть меня в мини-гольф; во второй вечер мы с удовольствием посмотрели кино в кинотеатре под открытым небом, и во время сеанса я позволил ему в машине выкурить одну сигарету, а в воскресенье после обеда мы спокойно вернулись домой.
Там нас в страшном волнении ждала Амалия, уже собиравшаяся звонить в полицию. А в чем она могла упрекнуть меня, если сама первой умотала из дому, не сказав куда? Никита сразу же спросил ее об этом. Мать обнимала его и обчмокивала, твердя, что на нее свалилось много работы. Я чуть не расхохотался. Сын продолжал допытываться, почему она не позвонила нам по телефону. Амалия согласилась, что следовало это сделать («Прости, милый. Такое больше никогда не повторится»). Я стоял в пяти шагах от них и упивался этим ловко разыгранным спектаклем. Амалия старалась облегчить себе угрызения совести, пылко обнимая Никиту, сюсюкая с ним и осыпая поцелуями и враньем.
При свете лампы я обнаружил на скуле Амалии красное пятнышко. И не сразу сообразил, что это был ожог, след сигареты, который Ольга нарочно оставила у нее на лице, чтобы пометить, как фермеры клеймят свой скот.
17.
Отчаяние. Не могу подобрать более подходящего слова, чтобы описать ее состояние в те дни. Только этим объясняется, что светская дама и знаменитая радиоведущая, которая столько раз похвалялась умением управлять собственной жизнью, теперь готова была с немыслимой для нее кротостью распахнуть передо мной душу.
К ее чудовищным личным проблемам, о которых я мало что знал, прибавилась наша с Никитой эскапада к морю. Амалия восприняла эту поездку как репетицию окончательного бегства и страшно испугалась. В ночных кошмарах она видела, что я краду Никиту и уезжаю с ним в страну, где женщины могут выйти на улицу, только закрыв лицо, и лишены самых элементарных прав и откуда она никогда не вернула бы сына законным путем. Я заверил ее, что мне и в голову не приходила подобная чушь, а кроме того, вряд ли авантюра такого рода пошла бы на пользу душевному здоровью Никиты. Она поблагодарила меня, но успокоилась ненадолго и снова психанула, когда я намекнул, что красная точка у нее на скуле похожа на след от сигареты. За все годы нашего мучительного брака я ни разу не видел, чтобы Амалия так рыдала – с криками, стонами («Я самая несчастная женщина на свете!») и традиционной угрозой наложить на себя руки. Из своей комнаты вышел напуганный Никита – босиком и в пижаме.
– Иди, сынок, спать. Все нормально. Просто твоей матери вдруг взгрустнулось.
Мальчишка успокоился только после того, как Амалия притянула его к себе и расцеловала в обе щеки. Когда он уходил, я подмигнул ему, давая понять, что нет никаких причин для волнения. Мы с Амалией снова остались вдвоем, и я собрался было дать ей выплакаться в одиночестве. Однако она попросила, чтобы я еще немного посидел с ней. При этом выглядела не только расстроенной, но и очень привлекательной. Уже несколько месяцев я не переступал порог ее комнаты. Мы сидели на краю кровати, когда-то бывшей и моей тоже, я смотрел на бедра и грудь Амалии, скрытые под одеждой, и невольно почувствовал острое, похожее на судорогу желание. Она это, кажется, заметила и, растянувшись на покрывале, как на диване у психоаналитика, позволила растереть себе ноги. Потом принялась выплескивать подробности весьма интимного характера. Как я быстро понял, проблема была в том, что Ольга ее тиранила. Амалия ткнула пальцем в ожог на скуле.
