– Сейчас вернусь.
Меня так и подмывало сказать, что ей незачем так спешить, что моя дальнозоркость не помешала мне заметить влажные последствия ее страха, поэтому можно уже не стараться прятать их от меня. Я, конечно, хотел бы заставить Амалию немного помучиться, но сильнее оказалась даже не жалость, а желание не усугублять ситуацию. И я промолчал.
Время и место встречи выбрала Ольга – в семь вечера того же дня в кафе при гостинице «Лас Летрас», открытой пару лет назад на Гран-виа. По просьбе Амалии я отправился туда один. И намеренно опоздал на четверть часа – но не для того, чтобы унизить Ольгу, а чтобы встреча протекала, как я сам ее замыслил.
Ольга сидела у большого окна, выходившего на улицу Клавель. Я вошел не через дверь, расположенную на углу этой улицы с улицей Кабальеро де Грасиа, а через гостиничный ресепшен, что позволило мне подойти к Ольге сзади. Перед ней стояли чашка с блюдечком, лежали ложечки и неоткрытый пакетик сахара. Ольга не успела приготовиться. Я не стал здороваться и не попросил разрешения сесть, а сразу занял место напротив. На ее лице вспыхнул страх, и он напоминал страх Амалии несколькими часами раньше. Не стану скрывать, это мне понравилось.
– Зачем ты пришел?
– Сейчас узнаешь.
К нам подошла официантка – узнать, что я хочу заказать. Мой ответ: ничего, спасибо, я зашел только на минутку. Ольга несколько раз скосила глаза в сторону, словно прикидывая, можно ли убежать из кафетерия, в котором в тот момент было совсем мало клиентов, или придется кричать и просить о помощи. Кажется, ни у Амалии, ни у сына, ни у своих учеников я никогда не вызывал такого неприкрытого страха. Может, только у Раулито, когда мы были детьми.
Я подумал, что, знай меня Ольга лучше, она бы так не волновалась, но, разумеется, Амалия, желая пробудить в ней женскую солидарность или хотя бы сочувствие, упивалась, рассказывая про меня всякие ужасы. Кроме того, я пришел в кафетерий не для того, чтобы изображать из себя учтивого кавалера или демонстрировать полный набор хороших манер. Я пришел с определенной целью и собирался как можно быстрее решить это дело – без особых церемоний. Не стану отрицать, что выполнить задуманное мне помогла уверенность в себе, которую еще больше укрепил очевидный испуг Ольги.
Я вручил ей два пакета с ее вещами, хранившимися у Амалии, а также перевязанные ленточкой ключи, конверт примерно с пятьюстами евро, обручальное кольцо (их брак еще не был заключен) и запечатанное письмо, которое я по просьбе Амалии не открывал, поскольку оно было «слишком личным» и я там не упоминался.
– Мне было бы очень стыдно, если бы ты его прочел, – сказала она.
Одно за другим я без всяких объяснений положил все это на столик, и только тут Ольга начала понимать, зачем я пришел в кафетерий. Она прервала свое гордое молчание и выразила недовольство Амалией, которой не хватило порядочности и храбрости, чтобы сказать подруге в лицо то, что следовало сказать.
– Если ты еще раз приблизишься к моей жене, будешь иметь дело со мной, и поверь: характер у меня не сахар, к тому же имеются весьма решительные друзья.
– Засунь себе свою жену куда хочешь. Я не желаю ее больше видеть. Она мне противна.
Я встал со стула и, достав сигареты, которые взял с собой для полноты эффекта, хотя уже давно не курил, попросил у Ольги зажигалку.
Примерно год тому назад вошел в силу антитабачный закон.
– Здесь нельзя курить.
– А я и не собираюсь курить, я хочу прижечь тебе лицо.
Она ничего не сказала, я тоже – и, сохраняя величайшее спокойствие, вышел на улицу.
21.
Вот фраза Клайва Стейплза Льюиса, выписанная мною в черную тетрадь «Молескин»: «Задача современного воспитателя не в том, чтобы вырубать леса, а в том, чтобы орошать пустыню».
Сегодня был последний день учебного года. Завершился он праздником с музыкальными номерами и так далее, но я на него не пошел. Директриса наверняка уже отметила мое отсутствие.
Меня не удивило, что как-то непривычно много учеников улыбались мне в коридорах и на школьном дворе, а некоторые, особенно склонные к подхалимажу, еще и пожелали хорошо провести каникулы. Я завоевал всеобщую симпатию тем, что щедро раздавал пятерки и четверки, а также принял экзамен у тех, кто этого не заслуживал. Ребята, конечно, быстро обо мне забудут, но все-таки хотелось оставить в их памяти добрый след.
Я провел свой последний школьный день как ороситель пустынь – и при этом то и дело смеялся без всякой причины. Что бы я ни услышал рядом, на все отвечал радостной улыбкой. Мне уже давно не доводилось столько смеяться. Но другого способа скрыть терзавшую меня грусть я не придумал. Грусть, похожую на воду, капающую из плохо закрытого крана. Кап, кап, кап… Грусть усердную и пронзительную, которая начала капать у меня в душе с самого раннего утра.
В учительской мои коллеги возбужденно рассказывали, кто и где намерен провести каникулы. И я не услышал ни одного, кто бы не собирался порадоваться морю. Мои планы никого не интересовали. Тем лучше. Так мне не пришлось ничего выдумывать.
Затем я представил, как было бы забавно взглянуть на их лица, если бы я решился сказать правду.
Директриса, вытянув шею, со злым начальственным блеском во взгляде бродила от одной группы к другой. Она словно говорила: «Сейчас вы разбегаетесь, но в сентябре вернетесь и узнаете, кто здесь главный».
Расставив оценки, я несколько минут просидел в классе один. Сколько лет, сколько историй, сколько пустынь. Я взял мел и нарисовал в углу доски круг. Рисунок ничего не означал, ему было суждено стать моим последним поступком в качестве школьного преподавателя. Замерев у открытой двери, я сказал себе: «Перешагнув этот порог, ты перестанешь быть учителем». Я вообразил, будто ноги не хотят меня слушаться. Наконец, преодолевая их сопротивление, заставил левую двинуться вперед. Правая по-прежнему была словно прибита к полу классной комнаты. Пришлось силой заставить ее шагнуть в коридор. И я, ни с кем не простившись, направился к стоянке.
22.
Хромой как-то сказал:
– Мы должны беречь Агеду, потому что никто кроме нее не прольет по нам ни одной слезинки.
Сегодня суббота, и я отправился вместе с нашей подругой покупать ей одежду. Раз обещал, обещание надо выполнять. Она, вне всякого сомнения, всерьез отнеслась к мысли улучшить свой внешний вид. И с гордостью показала голую подмышку. Чуть позже Агеда по какому-то поводу снова упомянула Амалию. Я попросил – пожалуйста! – не напоминать мне о бывшей жене. Агеде нравится сравнивать себя с ней – это что-то вроде самобичевания и переизбытка скромности и начинает меня раздражать.
– Если ты задумала стать похожей на мою бывшую жену, тебе придется искать себе другого стилиста.
Кажется, она чуть не заплакала. Но после нескольких минут тяжелого молчания, наверное, поняла, что не стоит бередить чужие раны, и с кислой физиономией извинилась.
