– Зависит от клиента.
Видя ее хорошее настроение, я решил, что настал подходящий момент, чтобы сказать ей то, что вертится у меня на языке с самой нашей встречи у рынка. Пусть Агеда не думает, что я пригласил ее к себе ради массажа. Дело в том, что через неделю я уеду из города и не могу взять с собой Пепу. Я умалчиваю о цели поездки и ее сроках, но Агеде это то ли безразлично, то ли она боится досадить мне своими вопросами. Не окажет ли она мне такую любезность и не возьмет ли к себе собаку в следующий вторник. Агеда отвечает шуткой: это надо как следует обмозговать. И тотчас изображает сомнение и глубокую задумчивость. Сердце у меня екает. Черт побери, если эта женщина меня подведет, весь мой план провалится в тартарары, поскольку я не могу бросить Пепу на произвол судьбы. В нынешних обстоятельствах Агеда – моя последняя надежда. Но тут она говорит с коварной усмешкой, что такая услуга имеет свою цену. Правда, вполне умеренную. Знала бы она, сколько я готов заплатить за такое великое одолжение!
– Ты просто девчонка, – говорю я, согласившись на второй поцелуй в спину, на сей раз более долгий и неспешный, чем первый.
25.
Сегодня я дважды встречался с Хромым: сначала мы вместе выпили кофе, а потом, как обычно, посидели перед ужином в баре Альфонсо. И каждый раз он выходил из дому в совершенно другом настроении, словно меняя костюмы. Кофе мы пили в кафе на его улице, напротив родильного дома. По телефону он сказал, что нам надо поговорить с глазу на глаз. С глазу на глаз – значит, без Агеды, которой он до сих пор ни слова не сказал про неприятности на работе. По какой-то непонятной мне причине мой друг не посчитал удобным пригласить меня к себе.
Короче говоря, Хромой вчера по собственной инициативе вернул в агентство по недвижимости похищенные там деньги и подал заявление об уходе, которое шеф подписал. Таким образом, по мнению Хромого, он избежал судебного разбирательства, хотя тут единственной гарантией ему служит слово шефа. Я видел, с каким трудом Хромой держал себя в руках, но на самом деле он был совершенно раздавлен. И дело не в деньгах, для него это не катастрофа. У него имеется счет в банке, и денег там достаточно, даже более чем достаточно для безбедной жизни. Он говорил вроде бы спокойно, даже равнодушно, но я улавливал легкую дрожь в его голосе.
Словно между делом он чуть отворачивает бинт на руке и показывает язву, которая уже начала затягиваться. Однако, по его словам, у него появилась новая, и довольно большая, – на ягодице, хотя в последнее время никаких рыбных консервов он не ел. Слава богу, что болячка выскочила сбоку, иначе он не мог бы сидеть. Я ничего внятного сказать ему не могу. Поскольку точный диагноз так и не был поставлен, и причин, скорее всего, может быть несколько. Хромой весьма уныло отвечает, что ему все равно, что ему совершенно все равно, даже если это рак.
Потом хмуро кивает на Пепу, которая лежит рядом с нами, и спрашивает, как я намерен поступить с собакой. Он не уточняет, когда именно, но мне-то понятно, что имеется в виду и какие мысли бурлят в этот миг у него в голове. Я отвечаю, что оставлю собаку Агеде, согласие которой уже получил. И принимаюсь что-то объяснять, что-то рассказывать. Короче, я оставлю Никите записку с распоряжениями. Пусть он сам решает. Либо берет на себя заботу о собаке, либо, вернувшись из отпуска, обсуждает этот вопрос с Агедой, и если она захочет оставить Пепу, пусть договариваются между собой.
По лицу Хромого легко угадать, что такой поворот разговора вызывает у него досаду. Или мне так только показалось? Я вдруг чувствую, что мы постепенно становимся чужими друг другу. Повисает долгая пауза. Он ничего не говорит. Я тоже ничего не говорю. Он смотрит в одну сторону. Я в другую. Жарко. Потом я вдруг спрашиваю, случалось ли Агеде с похвалой отозваться о какой-нибудь части его тела во время массажа. Нет, этим летом она несколько раз снимала ему мышечное напряжение, но ничего такого он от нее не слыхал. С чего это я спрашиваю?
– Ни с чего, просто так.
Несколько часов спустя мы снова встретились, но уже в баре Альфонсо, куда пришла также Агеда. Теперь Хромой казался совсем другим человеком: остроумным, язвительным, веселым. Встав из-за стола, он спародировал голос и жесты Педро Санчеса, который сегодня провалил попытку стать председателем правительства, что грозит стране вторыми всеобщими выборами за один и тот же год. Номер получился настолько удачным, что рассмешил всех клиентов бара, а Альфонсо, стоявший за стойкой, даже сказал, что неплохо было бы устроить в глубине зала помост и приглашать Хромого показывать там юмористические сценки.
26.
Я был уверен, что сегодня побывал в баре Альфонсо в последний раз. Как сообщил нам с Агедой Хромой, завтра утром он уезжает (в родные края, то есть в Вальядолид), и мне трудно представить, чтобы в ближайшие дни я захотел посидеть там без него.
Хромой – не первый, кто превращает финал своего пребывания на земле в спектакль на тему возращения к истокам, словно человеческая жизнь сводится к тому, что ты выходишь из материнского лона и возвращаешься туда же, побродив определенное количество лет по Божьему миру.
Хромой уверяет, что начал задыхаться в нашем городе. Поэтому и уезжает. Причину, названную им не без театрального пафоса, на мой взгляд, трудно назвать находкой острого ума. Разумеется, коль скоро наша подруга проглотила такое объяснение без колебаний, можно посчитать его приемлемым. Вместе с тем я уверен, что пока Хромой излагает нам свои планы, хотя и не вдаваясь в подробности, он краешком глаза замечает, что я наблюдаю за ним. И старается, чтобы наши взгляды не пересеклись. Поэтому говорит, повернувшись к Агеде, а та, не умея долго молчать, перебивает его, чтобы спросить, через сколько дней он намерен вернуться. Нескоро, отвечает Хромой. И наша подруга, поверив, будто мы с ним действительно собираемся ехать в отпуск с разницей в несколько дней и в разные места, вдруг начинает изображать из себя олениху, покусанную волками, – одновременно нежную и суровую, улыбчивую и обиженную, – так как решила, что мы тайком сговорились оставить ее одну.
– А почему бы тебе тоже не уехать куда-нибудь?
– Я должна заботиться о собаке вот этого типа.
– Пусть сам о ней позаботится.
– Да я уже пообещала.
Хромой (его поезд отправляется утром, в пятнадцать минут одиннадцатого) разрешает нам с Агедой прийти проводить его на вокзал, а меня просит (наконец-то удостоив взглядом!) обязательно привести Пепу, поскольку считает, что если дотронется до собачьей головы, это принесет ему удачу. Агеда горячо поддерживает его просьбу, а потом – бестактно, бестактно и тысячу раз бестактно, хотя и без всякой задней мысли – задает вопрос: неужели он боится ехать? Или причина в чем-то другом? Но тут же понимает, что ляпнула это не подумавши, и начинает извиняться. Но наш друг не обижается. Просто спокойно напоминает нам то, что мы и так знаем: он чувствует себя не в своей тарелке, садясь в поезд. И наверняка сегодня ночью не сможет заснуть.
Так мы проговорили – полушутя, полусерьезно – не меньше тридцати минут, а потом я, накачавшись пивом, отправился в туалет. По возвращении меня ждал сюрприз: Хромой ушел, Агеда же сидела расстроенная, со слезами на глазах. Она сказала, вернее, пробормотала, что, кажется, наломала дров, но нечаянно. Затем вскочила, извинилась передо мной и убежала. Я подошел к стойке и спросил Альфонсо, не знает ли он, что тут произошло. Без особой уверенности в голосе тот ответил, что, наверное, нам было бы лучше поменьше говорить о политике. Неужели столь внезапный уход моих друзей объяснялся разницей во взглядах? Мы и на самом деле довольно долго обсуждали вчерашние выступления и голосование за кандидатов на высшие должности в Конгрессе. Агеда сожалела, что левые по-прежнему не желают объединиться и по недоумию теряют важный исторический шанс создать коалиционное правительство, первое в демократической Испании. Хромой с улыбкой посоветовал ей не беспокоиться: это вопрос времени и теневой стратегии, социалисты объединятся с кем угодно и на любых условиях – лишь бы получить наверху теплые места для своих задниц. Но сколько я ни прокручивал в голове этот разговор, повода для серьезной ссоры не находил. Кроме того, когда я встал из-за стола и пошел в туалет, мы не только не спорили, но уже и вообще не разговаривали о политике.
