Я насторожился, когда, вернувшись из школы, застал Ольгу одну в нашей квартире. Хотя слово «насторожился» не совсем точно передает мою реакцию. Лучше сказать: «меня это сбило с толку» или «смутило». Она, как и утром, разгуливала по дому босиком, и я снова подумал, что гостьей Ольга себя здесь не чувствовала. Не стану скрывать: мне понравилось, когда при встрече она потерлась своими щеками о мои – чмок-чмок, – положив руки мне на плечи и выдвинув вперед живот. Правда, такую фамильярность я счел чрезмерной и вряд ли мною заслуженной. В конце концов, я ведь эту женщину почти не знал и только накануне увидел в первый раз. Мало того, утром на кухне с трудом вспомнил, как ее зовут.
Во всех движениях и выражении лица Ольги сквозила врожденная сексуальность, делавшая ее весьма соблазнительной, хотя сама она вроде бы к этому не стремилась, если, конечно, не была мастерицей ловко изображать случайную небрежность. Кроме того, улыбаясь, она показывала великолепные зубы, рот у нее был большой, губы пухлые, но не слишком, и кривила она их так, что тотчас приобретала особую миловидность. Такие улыбки словно выражают одновременно и радость и боль, как бывает, когда человек втягивает воздух со сжатыми зубами. Если честно, я с трудом отыскиваю слова, чтобы описать Ольгу. Хотя тут можно, конечно, воспользоваться и вульгарным языком: телка зашибись!
Мне было приятно, что она обратила внимание на Пепу. Ольга стояла рядом со мной, когда я, присев на корточки, надевал собаке ошейник с поводком и воспользовался этой позой, чтобы тайком бросить взгляд на ее красивые лодыжки. Она задавала какие-то вопросы про уход за собакой. Я охотно отвечал и, пожалуй, даже злоупотреблял деталями. И вдруг она погладила Пепу по голове, чего никогда бы не сделала Амалия. Тихая, ласковая Пепа поспешила на свой манер выразить ей благодарность и стала лизать Ольге руки, а та рук не отнимала и не показала даже намека на брезгливость.
Я оставил эту самую Ольгу одну – босую в нашей квартире. И, гуляя по улице, строил догадки. Если они вместе с Амалией готовили передачу и были коллегами, то почему утром не отправились вместе в редакцию? Вывод напрашивался сам собой: возможно, эта женщина приехала из другого города и Амалия по доброте душевной пригласила ее пожить несколько дней у нас. Непонятно только, почему жена не предупредила меня заранее. Возможно, в последние дни на радио возникли финансовые проблемы и назрела опасность резкого сокращения сотрудников или даже закрытия, поэтому Амалия не нашла времени для разговора со мной на куда менее важную для нее тему. С другой стороны, мы с ней не виделись с прошлого вечера, и у нее не было случая объяснить мне, что это, черт побери, за женщина и что она, черт побери, делает в нашем доме.
В душе у меня росло смутное беспокойство, поэтому я вернулся с прогулки раньше обычного. Войдя в квартиру, я спросил Ольгу самым дружеским тоном и словно между прочим, где она живет. Она весело ответила, что это меня не касается, а потом с кокетливой ухмылкой упрекнула в излишнем любопытстве. Я не хотел признавать свое поражение и решил все-таки добиться от нее ответа, но тут увидел такое, от чего буквально остолбенел. Эта самая Ольга встала на стул и начала переставлять с места на место безделушки, которые мы с Амалией держали в гостиной на полке за стеклом. Среди них была и латунная Эйфелева башня, купленная мне родителями в Париже в тот самый день, когда я сиганул с моста в реку. Брату тогда купили точно такую же. Вряд ли она стоила больше нескольких тогдашних франков. Я до сих пор ее храню, поскольку она для меня бесценна. И по-настоящему разозлился, заметив, что эта женщина трогает мою башню. Но я сумел сдержаться, утешившись мыслью, что еще до конца дня башня вернется на свое обычное место. Но мне все это ужасно не понравилось. – Что ты делаешь? – спросил я. – Сам видишь. Хочу навести здесь хотя бы мало-мальский порядок.
На этом наш разговор закончился. Я решил до поры до времени забыть эту историю, понадеявшись, что позднее получу от Амалии объяснения. Оставив любительницу хозяйничать в чужом доме одну, я ушел на кухню, чтобы приготовить еду для Пепы, а заодно и для Никиты, который вскоре должен был вернуться из школы. Но тут в дверном проеме возникла Ольга и совершенно неожиданно попросила меня тоном, если не приказным, то, безусловно, твердым и сухим, никогда больше не заниматься любовью с Амалией. Точных слов не помню, но смысл был именно такой, и выражен он был без всяких смягчающих преамбул.
– Ты считаешь, что можешь запретить мне спать с женой?
– Ей это не нужно и, насколько я знаю, не нравится.
Вранье, будто я заорал на Ольгу, как потом станет утверждать Амалия. Клянусь, что это вранье. Я заговорил спокойно, взвешивая каждое слово, которых, кстати замечу, было не так уж и много. Я просто дал этой самой Ольге три минуты на сборы и велел убираться из моего дома.
Сжатые губы, гордо вздернутый подбородок. Мне показалось, что наконец я увидел ее истинное лицо.
– Хорошо, я уйду, – сказала она, скривив рот, – но это ничего не изменит.
И она ушла, оставив дверь распахнутой настежь. Ольга еще не успела спуститься на улицу, как я уже поставил свою Эйфелеву башню на прежнее место.
6.
Мы отослали Никиту в его комнату, а сами поднялись на нашу плоскую крышу, чтобы выяснить отношения без свидетелей. И это был единственный пункт, по которому мы с Амалией в тот предвечерний час не спорили. Солнце уже село, но на улице все еще было жарко. Не знаю, то ли у Амалии случился приступ храбрости, то ли от отчаяния она утратила над собой контроль. На ее месте я вел бы себя осторожнее. Мне ведь ничего не стоило сбросить жену вниз, а потом оплакивать эту трагическую гибель как самоубийство! Я не раз вспоминал об этом, когда Амалия старалась выставить меня злодеем, а себе и своей подруге отводила роль жертв самодура-мачиста.
Амалия говорила и говорила. Мне она не давала открыть рта.
Я же, погребенный под словесным камнепадом, время от времени переставал ее слушать и думал о чем-то своем или принимался самозабвенно разглядывать ближайшие дома. Потом вспомнил возражения, выдвинутые Фридрихом Ницше против морали рабов, основанной на озлобленности слабых. А еще вспомнил утверждение Хромого: «Женщины физически слабее мужчин, поэтому, чтобы защититься, они, воюя с нами, используют кучу всяких законов, с помощью которых делают сильный пол слабее и вроде бы встают с ним вровень».
Напрасно я доказывал, что не кричал на ее любовницу. Слово «любовница» я употребил вполне сознательно, давая Амалии понять: притворяться не имеет смысла. Она мне не верила, а верила своей подруге, как предпочитала называть Ольгу. Меня же упорно называла грубияном, дикарем и серятиной, снова и снова с возмущением повторяя, что я наорал на бедную Ольгу, как будто именно это было главным поводом для нашей ссоры.
Выйдя из себя, я и на самом деле закричал, что «и не думал кричать на эту бабу». И, как ни странно, получил истинное удовольствие, примериваясь к роли человека с бурным темпераментом, который не умеет сдерживать свои порывы.
– Вот видишь? – тотчас вставила Амалия. – Ты и на меня кричишь. Очень трудно жить с таким типом, как ты.
