– Говори, что это была за тетрадь и что там в ней было.
Раулито хотел позвать маму, но я, заметив это, сжал руки еще сильнее, он стал задыхаться, после чего тихим голосом пересказал кое-что из прочитанного. Так я узнал, что мама вела дневник. Раулито, будучи любителем рыться по ящикам, наткнулся на него, и мама застала сыночка за чтением. Он стал клясться, что делал это в первый раз.
– Надо было действовать поосторожней, – бросил я.
В темноте не стоило труда притвориться, будто меня совершенно не удивило, что мама не желала больше выносить такую жизнь и собиралась вот-вот выпить бутылку щелочи. Раулито был напуган:
– Папа нас не любит, а мама хочет себя убить. – И тут же предложил поскорее выбросить щелочь, хранившуюся в шкафчике под раковиной.
На что я сказал:
– Ты дурак или что? Ну выбросим мы бутылку, а она сразу же пойдет в магазин и купит другую.
Я вернулся в свою постель и долго не мог заснуть. Мы были еще слишком юными, и мой глупый брат заразил меня своим страхом.
12.
Мы похоронили папу. Приехали родственники, которых мы долго не видели до этого и никогда больше не увидели потом. Наряженные в черное, они вяло выразили нам свои соболезнования – кто-то более многословно, кто-то менее, но все равно многословно, а потом вернулись туда, откуда приехали. Когда мы остались дома втроем, мама сказала нам с братом, кивнув на супружескую спальню: – Там остались вещи отца. Возьмите, что вам хочется. Остальное я завтра же отправлю на помойку.
Слегка напуганные, мы переступили порог запретной территории, чтобы спасти какие-то предметы, которые будут напоминать нам о папе. При этом мы словно боялись, что он, воскреснув, вдруг вернется домой и застукает нас на месте преступления.
Честно говоря, я не обнаружил там ничего, что показалось бы мне полезным или ценным, но увидел, как Раулито вытаскивает оттуда и отсюда прорву всяких вещей, сваливая их на кровать, и решил от брата не отставать. Краем глаза оценив его добычу, я взял несколько галстуков, хотя был уверен, что никогда их не повяжу, а также зажигалку (ее я извлек из кучи брата, рассудив, что она не должна достаться ему лишь по той простой причине, что он первым ее увидел), наручные часы, авторучку и что-то еще в том же роде. Не знаю, как Раулито, но я чувствовал себя неловко, будто воровал в собственном доме. А вот маму, которая ушла на кухню, все это совершенно не интересовало.
Тут Раулито указал мне на содержимое одного из ящиков комода. По его гримасе сразу можно было догадаться, что эта находка не заставит нас скакать от радости. Ящик был набит белыми отцовскими трусами. Но белыми они были только в первый день. А потом не знали стирки. И мне стало грустно, грустно и противно, что вся эта мерзость (и дырявые носки из другого ящика, и сваленные как попало в шкафу рубашки) замарает нашу память о папе.
Меня больше не тянуло продолжать этот обыск или грабеж – назови как угодно то, чем мы там занимались. Я не мог заставить себя дотронуться до предметов, собранных на стуле, и взял только авторучку и один галстук, а зажигалку, которая выглядела дорогой, вернул Раулито, махнув на все остальное рукой. И вдруг мне захотелось спросить у мамы, почему одежда отца хранилась в таком ужасном состоянии, особенно нижнее белье, но, подумав, решил не лезть куда не надо, потому что на самом деле заранее знал, какой ответ могу от нее получить.
13.
Хромой, с которым вечером в баре я заговорил на эту тему, заявил:
– Грязь – последний гордый поступок человека, потерпевшего полный жизненный крах. Своего рода сведение счетов. Вы меня не любите? Вы меня ни во что не ставите? Так вот вам – терпите мою грязь, мою четырехдневную щетину, мой тошнотворный запах.
При этом Хромой твердо убежден, что женщин инстинкт обычно заставляет вести себя совершенно иначе. Для примера он рассказал мне такую историю. Их коллега по агентству недвижимости развелась с мужем, и на работе об этом узнали раньше, чем услышали новость от нее самой, потому что она вдруг стала являться туда с ярко накрашенными губами, с вырезом до пупа, в юбках выше колен, а от ее духов перехватывало дыхание. Короче, она как будто давала понять, что готова к новой встрече. А какое-то время спустя стал разводиться один их товарищ – так вот, бедняга приходил на службу если не как нищий с паперти, то в очень и очень похожем виде.
Надо сказать, что наш отец, когда мы с Раулито были маленькими, изо всех сил старался привить нам самые строгие правила личной гигиены и сам эти правила неукоснительно соблюдал. По его словам выходило примерно так: чтобы стать настоящими мужчинами, то есть такими, как он, поскольку отец без малейших колебаний объявлял себя образцом для нас, мы должны, нравится нам это или нет – и особенно если не нравится, – без лишних вопросов следовать определенным нормам или ритуалам, к которым относил и совместное купанье.
Папа настаивал, что мужская часть нашей семьи должна купаться вместе, особенно во время отпуска, когда он мог проводить с нами больше времени. Мы шли на пляж, надевали плавки, и он произносил одну и ту же фразу:
– Ну, удальцы, идем штурмовать море.
Она, видимо, имела для него некий литургический смысл. Сейчас мне кажется, что так он открывал для себя отпуск. Все, что было до того (ранний подъем дома, путь на машине до моря, не всегда триумфальное заселение в апартаменты, потому что мы добирались туда усталые, к тому же по дороге не обходилось без ссор), папа воспринимал как пролог. Отпуск в собственном смысле слова начинался только в тот миг, когда он вместе с сыновьями бросался в воду.
И ведь нельзя сказать, чтобы мы с братом, выросшие далеко от моря, не горели желанием с головой окунуться в первую же волну. Для укрепления нашего характера было бы, пожалуй, полезнее после приезда на курорт – а с этим у нас было связано столько чудесных ожиданий – позволить нам самим войти в воду и избавить от ощущения, будто мы выполняем приказ. Начиная со второго дня дисциплина немного слабела, но это всегда зависело от отцовской воли, а ему в любой момент могло взбрести в голову, что мы опять должны идти купаться непременно втроем, словно участвуя в военных маневрах.
Маме, в отличие от него, не был свойствен дисциплинарный раж. Она могла часами загорать или пряталась под зонт, чтобы молча бороться со своими мигренями. И в нужный час шла готовить обед. А папа вдруг откладывал в сторону газету и объявлял не терпящим возражений тоном, что сейчас нам надо еще раз искупаться, или дойти вон до того места, или построить крепость из песка. Иногда мы купались не в море, а в общем бассейне, однако ритуал в любом случае следовало соблюдать.
А еще папе очень нравилось, чтобы после возвращения с моря мы втроем принимали душ. Он всегда пускал холодную воду, и мы с Раулито дрожали, ежились и вскрикивали, потому что нам было и весело и страшновато. А папа красовался перед нами – сильный, волосатый, с мощным атрибутом своей мужественности, который, как я помню, болтался у него между ног покрытый мыльной пеной.
