Однажды, когда мы втроем влезли в узкую душевую кабинку, он объявил, указав на свой фаллос, что мы вышли именно отсюда. А потом по приказу отца сначала я, потом Раулито должны были поцеловать его член в знак благодарности.
14.
Если бы отец прожил еще десять или пятнадцать лет, я бы мог задать ему кое-какие вопросы. К тому времени он уже перестал бы подавлять меня своим интеллектуальным и физическим превосходством. И тон нашего разговора не определялся бы тем, что я нахожусь на его иждивении, а ведь это непременно помешало бы мне, вздумай я потребовать от него отчета или поспорить с ним.
Возможно, тогда бы я в первый раз в жизни доставил себе удовольствие поговорить с ним на равных, и мои глаза были бы наконец на уровне его глаз. Если бы мне сопутствовала удача, я бы незаметно для отца вытянул из него математически точные законы его личности. И сразу стал бы сильным, а он – слабым, я бы превратился в него, а он – в меня или в кого угодно, но перестал бы быть тем человеком, каким казался всю свою жизнь.
Сегодня я сомневаюсь даже в том, что папа обладал настоящим характером, как думал в детстве. Уже через несколько месяцев после похорон мама открыла нам с Раулем тайну его жизни, которая сильно меня смутила, и не столько значительностью самого факта (на мой взгляд, мелкого), сколько несоответствием между его очевидной банальностью и влиянием на отца.
Поначалу я немного растрогался, узнав, что в этом мире существует некая вещь, способная заставить страдать или стыдиться нашего папу, некое позорное пятно в семейной истории. Но, справившись с первоначальным изумлением, я почувствовал разочарование: почему он не решил эту проблему открыто, допустим описав нам все с иронией, которой природа наградила его, пожалуй, даже слишком щедро? Почему так и не отважился поговорить с нами об этом?
Он редко упоминал своего отца, от которого осталась только одна фотография. Сейчас я не исключаю, что были и другие, но он их прятал. Во всяком случае, мы их никогда не видели. Про деда Эстанислао было известно лишь то, что он погиб в Гражданскую войну, когда ему не исполнилось и тридцати. При каких обстоятельствах? От вражеских пуль в битве при Брунете, недалеко от деревни Кихорна – летом 1937-го. Такова была скупая информация, полученная нами от папы. Нас с братом судьба деда не очень интересовала отчасти и потому, что папа обрывал наши попытки узнать подробности, объясняя, что сам знает мало, поскольку в тот момент ему было всего четыре года, а бабушка Росарио, умершая вскоре после моего рождения, не любила ворошить жестокое прошлое.
В основном под влиянием папы, но в немалой степени и храня верность расплывчатому образу человека с черно-белой фотографии, я в школьные годы сочувствовал тем, кто защищал Вторую Республику
[21]. Смотря художественные или документальные фильмы, читая книги, а также на уроках истории я всегда был на стороне республиканцев. Республиканцы были хорошие, и за ними не числилось никакой вины. Армия националистов была плохая, и хуже всех – Франко, потому что именно он был виноват во всем, в том числе и в гибели моего деда Эстанислао, который, вне всякого сомнения, сложил голову как герой, отстаивая справедливость.
В подростковом возрасте я пережил период, когда мне нравилось рисовать республиканский флаг в школьных тетрадях и на полях учебников. Иногда я писал внизу: No pasarán.
Я повзрослел, папа умер, и однажды мама как бы между прочим сообщила нам с братом, что наш дед Эстанислао на самом деле был фалангистом и добровольцем пошел воевать на стороне Франко.
Возможно, отец именно поэтому – чтобы искупить родительскую вину – и приобщился к коммунизму. Возможно, его убеждения, от которых он потом отошел, не сменив на другие, были не более чем актом покаяния. Возможно, он считал, что пребыванием в пыточных камерах Генерального управления безопасности заплатил за грех своего отца-фашиста.
Эти вопросы и другие похожие я хотел бы задать папе, проживи он подольше, – задать спокойно, скажем, за бокалом вина.
Если в этой игре рикошетов и унаследованной вины мой отец стал коммунистом, потому что его отец был фашистом, то что должно было выпасть на мою долю? Роль человека, не верующего ни во что? Роль выхолощенного либерала? Роль благодушного социал-демократа – самая сейчас распространенная, самая удобная, определяющая общее движение, которое всех нас увлекает за собой? Но тогда какая судьба ждет Никиту, моего наследника? Возврат в точку отправления? Реинкарнация моего деда Эстанислао?
Хотя, если честно, меня совершенно не волнуют поиски ответов на эти вопросы, я считаю их пустой и бессмысленной тратой времени. Испанская Гражданская война теперь, восемьдесят лет спустя и через сорок лет после установления демократического режима, представляется мне пузырьком пены в реке столетий. Когда какой-нибудь зануда в разговоре ни к селу ни к городу приплетает войну, я пропускаю его слова мимо ушей. Но и настоящее навевает на меня не меньшую скуку. А завтра наступит уже без меня. Ладно, пора завязывать с этими бездельными рассуждениями и отправляться в постель, ведь это моя единственная родина. Да здравствует подушка! Слава матрасу!
15.
Мама с Раулито взялись освободить отцовский кабинет в университете. Брат был слишком послушным, чтобы отказаться, а я решительно проигнорировал это дело, воспользовавшись своим новым положением, поскольку после похорон папы стал главным мужчиной в доме. Меня больше интересовали друзья и развлечения, чем вещи покойного, включая сюда и его книги, к тому же далекие от моих учебных предметов и моих вкусов.
Так что в университет они отправились вдвоем – Рауль со скрежетом зубовным, мама по обязанности. Но выхода у них не было – кабинет требовалось освободить. Что-то они раздали, что-то выкинули. В награду за помощь Раулито получил пишущую машинку Olivetti Lettera 32, совсем разбитую, годившуюся скорее для музея, чем для выполнения своих изначальных функций.
Я сразу их предупредил, что ничего из отцовского хлама брать себе не намерен, но мама все-таки всучила мне картонную коробку, найденную на полках среди книг. Коробка была набита рукописями и текстами, напечатанными на машинке. По маминой настоятельной просьбе я должен был посмотреть, нет ли там чего-нибудь ценного. Я решил, что речь идет о каких-то научных работах. Потом из-за лени и занятости несколько недель откладывал разборку, которая заранее нагоняла на меня скуку смертную.
Неожиданно выяснилось, что в коробке хранились не научные статьи, а литературные опыты. Напрасно я искал хотя бы одну датированную страницу. Но судя по тому, что бумага успела пожелтеть, а чернила выцвести, писалось все это очень давно. Я решил отчитаться.
– Ну и как оно? – спросила мама.
– Очень плохо.
В коробке лежали две неоконченные пьесы. Названий не помню, зато помню, что в одной было около семидесяти страниц, а вторая представляла собой лишь набросок и занимала не больше пятнадцати. Диалоги показались мне топорными, многословными и растрепанными. Поэтому я читал пьесы, радуясь, что получил повод позлорадствовать над скудным талантом человека, который жаловался на семейные заботы, помешавшие ему исполнить свои мечты. Отдельные монологи звучали слишком пафосно. В первой пьесе героями были астурийские шахтеры во время революции 1934 года, во второй, где события практически не развивались, – действовала группа бойцов накануне сражения, и среди них некий Эстанислао.
