Обнаружил я в коробке и первые главы вроде бы романа, а еще – около трех десятков рассказов, коротких и подлиннее, написанных сухим, канцелярским языком, без малейшей эстетической выпуклости, без намека на иронию и тонкость, которые могли бы уравновесить деревянный стиль и нехватку увлекательности. Эта проза ничем не цепляла, и я так и не смог дочитать до конца большинство рассказов – за исключением самых коротких.
Но в основном коробка содержала стихи, многие на отдельных листах, другие – собранные вместе под заголовком «Песни для Биби». В написанном от руки посвящении эта женщина была названа «главной звездой моих ночей».
Я спросил у мамы, обращался ли к ней отец каким-нибудь особым образом, когда они оставались наедине.
– Почему ты спрашиваешь?
– Да так, просто любопытно.
Я, разумеется, не стал выяснять, кем была адресатка этой кучи рифмованной пошлости. И вообще не хотел затевать нечестную игру с отцом, когда он уже не имел возможности защититься. Коробку со всеми бумагами я отправил на помойку. Мама ни разу не спросила меня про нее.
16.
Помню одну из обычных его сентенций: «Надо лишить индивида индивидуальности». Эту и подобные ей фразы он обрушивал на нас с Раулем, когда мне еще не исполнилось и десяти лет, а брату было гораздо меньше. Папа не переносил, чтобы какой-нибудь гражданин нашей страны выделялся на общем фоне. Как правило, он критически оценивал успех тех, кто стремился вырваться вперед сам по себе, вне рамок каких-то групп или организаций.
Вызывающее поведение, экстравагантные наряды, лица с кричащим макияжем будили в нем глубокое презрение, и он нередко выражал свое отношение с помощью оскорбительных эпитетов. Самые убойные он приберегал для певцов и рок-групп.
После долгих размышлений я пришел к выводу, что коммунистические идеи нашего отца были производным от его нежелания признать человеческое существо как нечто самодостаточное. «Человек – ноль, если он один», – часто повторял отец. Человек существует, завися от общества в целом, в которое он интегрирован, и поэтому только общество в целом определяет его ценность и смысл его жизни. Хромой излагал мне те же идеи, но увиденные под другим углом:
– Коммунист – это тот, кто желает, чтобы общество организовало себя как семья, где все обязаны любить друг друга. А уж коли откажешься, пеняй на себя.
Отец любил повитийствовать. Особенно ужасными – потому что долгими и скучными – были рассуждения, которыми он пичкал нас летом в машине по дороге к морю или обратно домой. Даже мамины мигрени, когда она, съежившись от боли, сидела рядом с ним, не могли заставить его помолчать.
По выходным мы часто ездили в парк Каса-де-Кампо или в горы, и, когда добирались до места, папа первым делом оглядывал землю, отыскивая своих любимых муравьев. Как сейчас вижу: он сходит с тропинки, наклоняется над густой травой и вдруг в порыве неописуемого восторга начинает энергично размахивать руками, подзывая нас к себе.
– Видите? – говорил он, указывая на цепочку трудолюбивых насекомых. – Ни один муравей не отличается от своих собратьев, все трудятся ради общей цели, стремясь обеспечить процветание муравейнику.
Точно так же он объяснял жизнь пчел. И в обоих случаях подчеркивал важность роли матки или царицы – для него это был образец лидера, посвятившего жизнь некой миссии, хотя они никогда не покидали свое гнездо или свой улей. Отец считал, что так же должно быть построено и человеческое общество. Что все должно быть поделено поровну, а частная собственность сведена к самому необходимому.
– А если кому-то это не по вкусу, скатертью дорога. Ничто не заставляет муравья жить со своими собратьями. Он всегда волен уйти. Только надо посмотреть, как долго он продержится в одиночестве.
Еще одним из его принципов был следующий:
– Нельзя слишком раздувать собственное «я».
Обихаживать некое внутреннее пространство, недоступное для посторонних, – это казалось отцу непродуктивной роскошью. А развивать на практике личные качества, которые не принесут пользы той или иной группе, – чистым эгоизмом, хуже того, предательством по отношению к себе подобным.
– Как по-вашему, хорошо было бы, если бы один какой-нибудь муравей взял бы да и улегся загорать, пока остальные трудятся в поте лица?
В соответствии со своими убеждениями отец не упускал случая, чтобы подрезать под корень малейшие ростки своеобразия, если они проявлялись у меня или брата, как и ростки личной инициативы. Трудно даже вообразить, насколько пагубно это сказывалось на развитии нашего характера. Маме он запрещал красить губы и делать маникюр. Как она рассказывала нам позднее, в некоторой мере даже польщенная, причиной тому была ревность. А я склонен объяснить это желанием проявить свою власть.
Отец был верховным вождем. Правителем нашей семьи.
А потом выяснилось, что тайком он писал дурацкие стишки и посвящал их неведомой Биби, «главной звезде его ночей».
17.
Мы решили провести воскресенье на природе, в одном приятном месте, где бывали и раньше, рядом с неглубокой заводью у реки Лосойя, идеальной для купания. Стояла безумная жара, неумолчно стрекотали цикады, а по телевизору постоянно предупреждали, что надо соблюдать осторожность во избежание лесных пожаров. Именно в то лето поползли первые слухи о плохом состоянии здоровья диктатора. Папа пообещал сводить нас в ресторан и угостить чуррос с шоколадом, как только прозвучит сообщение, о котором он так мечтал. В надежде услышать его он включал транзистор и приказывал нам замолчать. Как известно, событие это заставило себя ждать до ноября. И папа действительно угостил нас чуррос с шоколадом в кондитерской «Сан Хинес», хотя маме пришлось напомнить ему о летнем обещании.
Итак, мы расставили стулья, складной стол и складной гриль за каменными глыбами – достаточно далеко от дороги. Место было не совсем уединенным, но имело то преимущество, что мы чувствовали себя там скрытыми от посторонних глаз. Налюбовавшись на муравьев, папа позвал нас с Раулито купаться, и даже мама какое-то время посидела на берегу, опустив ноги в воду. В ту пору мы представляли собой семью если и не счастливую, то уж точно дружную, и такие пикники по воскресеньям позволяли нам скромно и незатейливо подражать отдыху богачей.
После купания мы с братом принялись ловить ящериц, кузнечиков и других безобидных тварей, присоединившись к мальчишкам примерно нашего возраста, которые тоже приехали к реке со своими родителями. Папа и мама вернулись туда, где мы оставили наши вещи, чтобы разжечь огонь – естественно, соблюдая все предосторожности, поскольку в этом смысле они всегда были очень аккуратны. А мы им пообещали, что, как только они позовут нас обедать, тотчас прибежим.
Минут двадцать мы резвились и исследовали берег, но тут я сунул руку между вросшими в сухую грязь камнями и, вытащив ее, с изумлением увидел, что она вся в крови, хотя боли не почувствовал. То ли порезался о какой-то острый предмет, то ли меня кто-то укусил. Я быстро окунул руку в воду, но это не помогло. Кровь текла так сильно, что я испугался. А заметив ужас в глазах Раулито, понял, что дело действительно серьезно. Надо было со всех ног мчаться к маме с папой. Брат остался на берегу с новыми приятелями.
