11.
Будь у меня на руках сотни пальцев, их все равно не хватило бы, чтобы пересчитать все те случаи, когда мне хотелось как следует вздуть сына. Но я никогда его не бил. Ну, может, в каких-то совсем крайних случаях, когда терпеть уже не было сил, слегка сжимал ему плечо или чуть толкал, но ни разу по-настоящему не ударил.
А еще я никогда не поднимал руку на жену. Ни ее, ни мой отец не могли бы сказать про себя то же самое. Покойный фашист и покойный коммунист придерживались одинаковых взглядов на свое место в семейной иерархии – патриархальных и авторитарных. Чтобы окончательно сложился пазл, в котором Амалия предстала бы очевидной жертвой, ей не хватало одной очень нужной детали – жестокого мужа. Поэтому к фейерверку выдвинутых против меня обвинений она по необходимости добавляла еще одно – психологическое насилие, и я просто уверен, что судья исключительно из чувства женской солидарности поверила в эту сказку, не требуя никаких доказательств.
Я бы с огромным удовольствием двинул в рожу многим своим ученикам за их поведение. Годы работы в школе давали для этого немало поводов. Но даже если бы физические наказания были разрешены, я бы их не применял. Правда, время от времени в мечтах воображал, как хлещу самых мерзких плетью, рассекая им кожу до мяса.
Мальчишкой я никогда не присоединялся к компании задир и драчунов. А если изредка и участвовал в каких-нибудь не слишком серьезных драках, то отбивался, а не нападал. Когда кто-то особенно изводил меня, я мог поквитаться едкой издевкой или каким-то другим словесным способом, что помогало показать как самому обидчику, так и свидетелям сцены его умственную неполноценность. Я был злым на язык, поэтому те одноклассники, которые были поумнее, старались со мной не ссориться, а остальные, видимо, следовали их примеру.
Исключением можно считать тот случай, когда я пнул ногой лежавшего на земле латиноамериканца во время драки, в которой наш приятель Начо получил удар ножом.
И тем не менее, несмотря на свое отвращение к насилию, я жестоко мучил брата и лупил его нещадно. Почему? Скажу правду: сам не знаю. Возможно, потому, что он постоянно находился дома рядом со мной и был моложе. Возможно, мне нравился сам звук шлепков по его пухлому телу, или потому, что он оспаривал у меня внимание и любовь мамы. Наверное, и по всем этим причинам, вместе взятым, и безо всякой причины. Когда мы повзрослели, можно было надеяться, что время вытравило из его памяти гадости, которые я ему сделал. Но мерзавец ничего не забыл.
Я всерьез обдумывал, не стоит ли перед самоубийством положить в один из своих карманов адресованную Раулю короткую записку. Я мог бы письменно попросить у него прощения, но слишком хорошо знаю брата и не удивился бы, если бы он воспринял такой поступок в штыки. Он ведь заподозрит, будто я решил, прощаясь с жизнью, избавиться от мук совести или в последний раз поиздеваться над ним. Хорошо представляю себе следующую сцену. Вспыхнув, он рвет записку, как охотно разорвал бы и меня самого.
12.
Стук, стук – стучат ложки о дно тарелок. Мы ужинаем. Тут выясняется, что семилетний Рауль больше не хочет идти в школу. Дрожащим голосом, потупив глаза, он рассказывает, что над ним там каждый день издеваются, а один мальчик из их класса часто бьет его просто так, потехи ради.
– И учительница ничего не может сделать?
– Она не знает.
– А ты скажи ей, ты ведь умеешь говорить.
– Я боюсь.
Сегодня это назвали бы школьной травлей. В ту пору подобных слов не употребляли и, наверное, поэтому не придавали такого значения, как нынче, и самой проблеме. Раулито был для всего класса «жирнягой» и при этом считался добрым и послушным – то есть стал идеальной мишенью для остальных. Что-то в нем вызывало у них слепую агрессию. Как, впрочем, и у меня самого.
Во время того ужина папа не только не посочувствовал ему, но еще и назвал трусом. Мол, что он за мужчина, если не способен постоять за себя. Мама вмешалась и хотела помирить их. Папа велел ей помалкивать: хватит нянчиться с мальчишками, черт побери, вот из-за этого они и становятся рохлями и слюнтяями. Мама притихла, а папа своим зычным голосом заявил, что не желает больше ничего слышать про школьные проблемы Раулито. Пусть берет палку и защищается. А когда тот ответил, что, если возьмет палку, учительница его накажет, папа пообещал:
– Не беспокойся, я найду на нее управу, как и на любого другого.
После ужина отец заперся со мной в ванной. Он положил свою огромную лапищу мне на плечо, что означало большую честь, приблизил желтые усы к моему уху и шепотом спросил, не могу ли я припугнуть того парня, который гнобит нашего Раулито.
– Разузнай, кто он такой, и дай ему пару затрещин. Чтобы в штаны наложил.
На следующий день я открыл для себя одно обстоятельство, которого папа знать не мог. На беду, у того мальчишки тоже имелся брат, и учился он на класс старше меня. И брат этот был, между прочим, парнем плечистым и крепким, так что я, хорошенько оценив ситуацию, попросил пойти вместе со мной двух надежных одноклассников – втроем мы выглядели повнушительнее. Я решил, что достаточно будет затащить мальца в какой-нибудь угол на школьном дворе и припугнуть – но исключительно в словесной форме. Итак, я просто схватил его за грудки, назвал имя моего брата и объяснил, что станет с тем, кто еще хоть раз посмеет Рауля обидеть. Понял? Он ответил, что да, понял. И я его отпустил.
Годы спустя, когда Рауль снова взялся перечислять свои паскудные обиды и жаловаться на то, как я обходился с ним в детстве, я спросил, помнит ли он, что однажды мне довелось защитить его в школе – после чего на какое-то время он был избавлен от издевательств одноклассников. Но брат этот эпизод начисто забыл. Разумеется, он ведь помнит только то, что ему выгодно.
13.
Сегодня вечером я чувствую усталость, у меня слегка болит голова, поэтому мне не хочется копаться в воспоминаниях. Лучше вернусь к своей коллекции анонимок. Беру следующую из пачки, в ней говорится:
Ходят слухи, что ты потерял всякий интерес к своим урокам в школе: плохо к ним готовишься, и ученики помирают со скуки. Можно догадаться, что ты катишься под откос, теряешь интерес и волю к жизни, поэтому настроение у тебя хуже некуда, но ученики-то в чем виноваты? Если ты не в силах должным образом выполнять свою работу, увольняйся и освободи место для кого-то другого. Ты уже ни на что не годишься.
Записка меня расстроила.
Амалия написать ее не могла. Как раз тогда она уехала с Ольгой за границу. И не стала от меня это скрывать:
– Мы с Ольгой едем в Лондон. Хотим походить по магазинам, а заодно и узнать друг друга получше.
Вот так прямо – без обиняков.
Правда, у меня мелькнула мысль, что Амалия могла написать анонимку заранее, до отъезда, ведь записка не имела привязки к конкретному времени, и попросила кого-то из друзей бросить ее в почтовый ящик, пока будет в отъезде. Могла даже снабдить этого человека ключом от нашего подъезда. Нет, как-то это слишком сложно. И потом: зачем?
