Где-то пару десятков лет назад я узнал, что она при поддержке одного знаменитого автора будет участвовать в презентации собственной книги в книжном магазине «Альберти». Мне стало любопытно, хотя, может, сыграла свою роль и ностальгия по прошлому, во всяком случае, я решил, ни слова не говоря Амалии, отправиться на это мероприятие. Пилука вела себя, я бы сказал, робко, сидя рядом со знаменитостью, и выражала слишком много благодарностей: благодарила пришедших на презентацию читателей, которых собралось человек сорок, благодарила хозяйку книжного магазина, благодарила пришедшую туда директрису издательства, благодарила популярного писателя, ради которого, думаю, публика в основном и собралась.
По окончании презентации я купил книгу. И, отстояв очередь, попросил Пилуку надписать ее. Она сразу меня узнала, вернее, как призналась с широкой улыбкой, уже давно заметила меня в зале. Пилука встала, чтобы потереться щеками о мои щеки, потом с похвалой отметила, что я хорошо выгляжу. От нее исходил запах какой-то косметики, который меня разочаровал, потому что ничего общего не имел с нежным запахом Пилуки-студентки. А ведь именно это, наверное, и привело меня в книжный магазин – желание отыскать хотя бы самый крошечный материальный след нашей навсегда утраченной юности.
Пилука в нескольких словах описала, как живет сейчас, сообщила про близкий к завершению бракоразводный процесс и про двух дочек, которые своими выходками «доводят ее до полного отчаяния», потом из вежливости поинтересовалась моими делами. Мы с ней проговорили минуты две, не больше. – А ты помнишь? – спросила она, не уточняя, о чем я должен помнить.
Пока она надписывала мне книгу, я обратил внимание на кисть ее руки с проступившими венами. Ах, возраст-возраст! За мной стояли другие люди, желавшие получить автограф писательницы. Я простился с Пилукой, пожелав ей большого успеха. Она в ответ пожелала, чтобы мне понравилась ее книга, а еще пожелала счастья.
На следующий день я взялся за роман. Начал с интересом, но выдержал не больше дюжины страниц. Скорее всего, виной была моя полная неспособность получать удовольствие от такого рода литературы. От романов с претензией на исследование глубин человеческой души, где рассказываются мрачные и горькие, но высосанные из пальца, а потому безнадежно пошлые истории. Такие романы не трогают меня, кажутся легковесными из-за замаха на психологизм и чрезмерного внимания к душещипательным проблемам.
Удивительно, как мало пользы для своего романа извлекла Пилука, такая пылкая в юности, из былых любовных похождений. Эротические сцены она почему-то описывала сухим, казенным языком. Теперь моя бывшая подружка перекрасилась в феминистку и публикует довольно свирепые статьи, в которых весьма скептически оценивает роль материнства и его последствия, видя в них злой умысел природы, сделавшей своим орудием и палачом мужчину или, по крайней мере, определенный тип мужчин.
Сегодня вечером я потолковал о Пилуке с Хромым, который знает ее по газетам и совершенно не выносит.
– Проблема этой сеньоры, – сказал он, – как и многих других авторов подобного сорта, заключается в том, что она пишет плохо, что она некрасива, что у нее, черт возьми, нет ни одной собственной мысли… И она сама это прекрасно знает. Почему и поспешила присоединиться к лагерю пустоголовых идиоток – в надежде, что в общем хоре ее серость будет не так заметна.
Я не стал признаваться Хромому, что до сих пор, по прошествии стольких лет, Пилука очень много значит в пространстве моих персональных мифов, что я продолжаю очень тепло к ней относиться и желаю ей только добра. Кроме того, мне не кажется, что она пишет хуже других нынешних писательниц – тех, что срывают аплодисменты и получают премии.
17.
В тот день я хотел не только чем-то порадовать маму, но и еще раз проверить, сохраняются ли в ее гаснущей памяти хоть какие-нибудь воспоминания. Это было все равно что кинуть камень в глубокий колодец и надеяться по звуку определить, есть ли еще на дне вода. Боюсь, однако, что в мамином случае колодец окончательно высох.
Я не смог вспомнить слова той песенки, потому что так их и не выучил. И даже не уверен, что кусочек мелодии, которую я насвистел в саду пансионата, похож на оригинал. Мамино лицо осветила легкая улыбка. Честно сказать, она улыбалась и до того, как я принялся свистеть, и эта улыбка, которая ничего не значила, ничего не выражала, оставалась у нее на губах еще несколько минут после того, как я закончил. Не исключаю, что ее просто позабавил или доставил удовольствие сам факт, что она услышала свист. Еще несколько попыток оказались столь же безрезультатными, и я признал свое поражение.
Тридцать с лишним лет назад, когда голова у мамы была в полном порядке, она нередко напевала эту песенку, занимаясь домашними делами или сидя перед зеркалом и готовясь к выходу. Иногда просто выводила рулады на манер стародавних шансонеток. Знаю, что речь там шла о влюбленном, который отпускает предмету своей любви комплименты, но ни одной строки не помню. Меня удивило, что мама вдруг так привязалась к незнакомой для меня песенке, ведь по радио она в те времена не звучала, да и мама, не отличавшаяся музыкальностью, раньше никогда ее не пела. Поэтому я спросил, что это за песня. Поначалу она отвечала уклончиво, но я не отставал. Наконец мама призналась, что Эктор сочинил песню специально для нее. И попросила: только ради бога, не рассказывай ничего своему брату.
Бедная мама. Как жаль, что она не сохранила хотя бы этого воспоминания – о мелодии, сделавшей ее на несколько дней счастливой.
18.
У Хромого все никак не затягивается язва, которую ему прижгли месяц назад. Врач сказал, что на это требуется время. Еще в начале осени мой друг купил билет на самолет, решив провести новогодние праздники в Мексике, хотя и не был уверен, что здоровье позволит ему совершить такое далекое путешествие. Кажется, туристическое агентство бралось заказать номера в гостиницах разных городов и экскурсию на Юкатан.
По словам Хромого, у него ничего не болит. Тогда в чем проблема? Время от времени он встает перед зеркалом – дома или в туалете у себя на работе, – оттягивает краешек повязки, смотрит на свою noli me tangere, как он порой называет язву, и его вновь одолевают самые мрачные мысли.
Когда у Хромого появляется повод для тревоги, он блистает красноречием. Это типичный пример человека, которого любые горести делают гораздо интереснее. Если его что-то заботит, или преследуют напасти, или он чего-то боится, наши с ним беседы становятся более глубокими и доверительными. Если я вижу, что у Хромого тяжело на душе, я решаюсь поделиться с ним соображениями, которые предпочитаю держать при себе в периоды, когда он щеголяет цинизмом и остроумием.
И вот совершенно неожиданно, вроде бы ни с того ни с сего, мы заговорили о моем запланированном самоубийстве. Наконец-то и только теперь (а ведь пора бы уже!) оно показалось моему другу делом, которое действительно может осуществиться в назначенный срок.
– Ты, насколько я понимаю, настроен решительно.
– А почему тебя это удивляет?
Хромой тоже раздумывает над возможностью покончить с собой, если на теле у него и дальше будут появляться язвы. Он перечисляет и другие причины: полное отсутствие стимула к работе, одиночество, которое обрушится на него, когда рядом не будет меня, а также тошнотворное впечатление от современной испанской политики, усталость от жизни, ненависть к собственному телу, после того как оно утратило молодую силу… Это последнее он произнес с нарочитой гримасой отвращения, уставившись в огромное окно, и у него был вид человека, который презирает мир и все, что в нем есть, не делая различий между красивым и уродливым, благородным и подлым. И тут я подумал: пожалуй, не будет таким уж абсурдом предположить, что нас с ним действительно в один и тот же день отнесут на кладбище.
