Я спрашиваю, заведомо зная ответ, не хочет ли он пообедать со мной в ресторане. У него, естественно, другие планы. Какие именно? Сперва сходить к старухе и забрать подарки, а вечером он работает. Старуха – это, надо понимать, матушка Амалии. Я шучу:
– Наверное, подарит тебе ладанку.
– Все, кроме наличных денег, я выкину на помойку.
Во время нашего с ним разговора я останавливаюсь перед фотографией отца. И начинаю что-то рассказывать про деда, которого Никита не знал. Вижу, как сыну не терпится улизнуть, но стараюсь удержать его еще на несколько минут рядом с тайником. Он обнимает меня, уже стоя у распахнутой двери, и на сей раз это было искреннее и честное объятие, оставившее у меня в душе горький осадок, схожий со злостью на самого себя. «Ты должен с чуть большим уважением относиться к собственному сыну».
7.
Случаются мгновения – не знаю, скажем, как вот это, когда уже глубокой ночью я вдруг твердо понял, что больше не боюсь смерти. Но речь идет не о любой смерти, а о смерти с помощью надежного белого порошка, который для меня связан с представлением о гигиене и одновременно внушает надежду на быстрый, спокойный и безболезненный уход. Чуть не написал: «на идеальную смерть». Однако относительно последней у меня возникли тревожные сомнения после совсем недавнего (сегодняшнего) разговора с Хромым. Он предупредил об ужасной агонии, которую может вызвать цианистый калий, если не соблюдать должных мер предосторожности. Иначе говоря, все не так просто, как мне казалось. Вернувшись домой, я решил расширить свои скудные познания с помощью интернета и быстро понял, что Хромой прав.
А заодно я поискал фотографии, связанные с самоубийством Слободана Праляка, которое мы с другом тоже обсуждали. Отставной боснийско-хорватский генерал в ноябре 2017 года был приговорен в Гааге Международным трибуналом по бывшей Югославии к двадцати годам тюремного заключения. После оглашения решения суда, оставившего приговор в силе, этот высокий крепкий человек со свирепым лицом, морщинистым лбом, седой головой и седой бородой встал и заявил о своей невиновности, потом достал флакон с цианистым калием, растворенным в какой-то жидкости, и на глазах у присутствующих принял яд, тайком переданный ему сообщником. Эти телекадры обошли весь мир. Но я не знал, пока не прочел в интернете, что Праляк, обвиненный в военных преступлениях против гражданского мусульманского населения, а также среди прочего в разрушении Старого моста, не умер сразу же. Судя по газетным репортажам, смерть его была крайне мучительной и агония длилась около двадцати минут. На самом деле Праляка даже успели доставить в ближайшую больницу, где у него и остановилось сердце.
Двадцать минут страданий (трудности с дыханием, конвульсии, внутренний жар…) – это много минут, слишком много. По мнению экспертов, нельзя исключить, что агония у человека, принявшего цианистый калий, иногда может растянуться и на целый час. Чтобы я не терял надежды, Хромой сегодня вечером твердо заявил, что того количества порошка, которое есть в наших пакетиках, достаточно, чтобы смерть была мгновенной. Такая доза за секунды свалит слона, пояснил Хромой.
Перед моим мысленным взором так и стоит лицо Слободана Праляка в момент, когда он с безумным взглядом подносит решительным жестом яд к губам и выпивает его. Интересно, я поведу себя так же, когда придет мой час и когда я буду сидеть на скамейке в парке или на безлюдной улице? В любом месте, только не у себя дома. Не хочу, чтобы сюда нагрянули полицейские, чтобы рылись в ящиках, чтобы мое тело невесть сколько времени лежало на полу, пока отвратительный запах не распространится по всем этажам.
Двадцать минут мучительной агонии кажутся мне варварством.
8.
Визит в пансионат меня сильно удручил. Мама до такой степени обессилела, что даже трудно было сразу понять, жива она или нет. Она уже давно не встает с постели, и кормят ее через зонд. Разговариваю ли я с ней? Иногда она моргает, скашивает глаза, словно пытаясь показать, что слушает и даже поняла сказанное. Но напрасно было бы ждать, что на лице ее появится осмысленное выражение или с губ сорвется хотя бы одно слово. Как я узнал, ей дают лекарство, от которого она постоянно находится в сонном состоянии.
Трудно поверить, больно поверить, что когда-то эти черты, разрушенные возрастом, были красивы, что в этом угасшем мозгу жили воспоминания, чувства и здравый ум.
Сегодня от мамы исходил запах, заставивший меня усомниться в профессиональном уходе, о котором с такой гордостью сообщают рекламные проспекты пансионата. На моем месте Рауль немедленно потребовал бы объяснений. Пожалуй, еще и устроил бы скандал. Как уже случалось раньше. Я – нет. Я сделан из другого теста, а кроме того, мои импульсы тормозятся усталостью, которая теперь управляет моей жизнью. Подозреваю, что за претензии и требования родственников потом приходится расплачиваться старичкам, когда они остаются во власти обслуги пансионата.
Не меньше встревожило меня и мамино затрудненное дыхание. Сегодня это было как никогда заметно. Воспользовавшись тем, что нас с ней никто не видит, я приложил ухо к ее груди и послушал. До меня донеслось слабое, замедленное биение сердца. Иногда раздавался хрип, что испугало меня еще больше. Я отважился обратить на это внимание одной из сиделок. Кажется, эта суровая женщина не слишком удивилась. На мой вопрос, не является ли судорожное дыхание признаком агонии, она посмотрела на меня так, словно обнаружила слизняка в салате. Ваша матушка в таком возрасте, что в любой момент можно ждать конца, который рано или поздно настигнет и каждого из нас. Слова сиделки почему-то меня обидели, я нашел их бездушными, а объяснение формальным. Следовало как-то возразить, но зачем? Позднее я понял, что персонал пансионата нанимают не для того, чтобы они кого-то утешали милосердной ложью, – и жалованье платят не за это. У них и так достаточно работы, не хватает только вытирать слезы посетителям.
Я вспомнил Никиту. «От бабушки пахнет смертью». А еще он сказал, что она не доживет до весны. Я считаю настоящей жестокостью действующий в Испании запрет на эвтаназию. Здесь у нас человека вынуждают съесть всю боль до последней крошки. Хочешь умереть? Пожалуйста. Только сначала пострадай.
Я через пелену жалости смотрел на приоткрытые мамины губы и представлял, как с нежной осторожностью ввожу ей в беззубый рот ложку цианистого калия, хотя она и не способна ничего проглотить. «Мама, ты не заслужила такого горького конца. Моя сыновья любовь требует положить конец твоим страданиям». А потом руководство пансионата напишет заявление в полицию, и меня в наручниках доставят в ближайший комиссариат, где Малыш Билли, помолодевший ради такого случая, применит ко мне те же методы, какие когда-то применял к моему отцу. Та же судья, которая вынесла решение в пользу Амалии, приговорит меня к нескольким годам тюрьмы, а где-то в глубине зала будет сидеть брат, и он в бешенстве заорет, что отомстит мне, как только я выйду на свободу. Но ровно в тот момент, когда меня заталкивали в темную камеру с покрытыми плесенью стенами и полом, залитым фекальной, разумеется, жидкостью, эта воображаемая история разом стерлась из моей головы, словно там внезапно выключили свет.
