С первых же минут я отключился от темы собрания. Впрочем, я всегда так поступаю, но на сей раз с куда большим основанием. С каким удовольствием я бы дотронулся – да что там дотронулся! – бережно погладил бы, поцеловал, лизнул каждый тонкий пальчик с ногтями, покрашенными темно-красным лаком. Второй палец был самым длинным, на несколько миллиметров длиннее большого, хотя большим его можно было назвать очень условно. Подъем стопы был у нее гладким и не слишком крутым, без малейших неровностей и видимых вен, которые могли бы его испортить. Казалось, эти лодыжки слепил искусный мастер из какого-то хрупкого материала – скажем, фарфора. Под одной из них виднелась маленькая причудливая татуировка в виде стрекозы, сделанная черной тушью.
Наконец Диана Мартин заметила, что я пристально рассматриваю ее ноги. С обычной для нее сдержанностью она подождала, пока я пойму, что и она тоже смотрит на меня, и, когда наши взгляды пересеклись, одарила меня очаровательной улыбкой.
12.
Директор пансионата для престарелых очень вежливо попросила меня по телефону, чтобы я сам сообщил брату о кончине нашей матери. Она звонила ему по домашнему номеру, который он когда-то им оставил, но трубку никто не взял. По ее заверениям, она звонила несколько раз. Сегодня суббота. Я сказал, что, скорее всего, Рауль с женой уехали на выходные за город. Раньше, когда их дочки были маленькими, у них это было заведено. Но я тотчас раскаялся, что так ответил. Откуда мне знать, как они теперь проводят свободные дни? И какое мне до этого дело?
Директор сослалась на то, что многочисленные обязанности не позволяют ей слишком много времени тратить на телефонные звонки. То же касается и других сотрудников пансионата. Но сам факт, что дама, занимающая столь высокую должность, в разговоре со мной вдается в слишком подробные объяснения, навел меня на мысль, что мой брат успел-таки от души потрепать им всем нервы. Видимо, директор, чей профессионализм я ни на миг не ставлю под сомнение, еще до этого нашего разговора решила, что и я не многим отличаюсь от Рауля.
Из дальнейшей беседы с ней я догадался о некой интриге, которую плел тут, судя по всему, брат. За моей спиной он несколько раз просил ее, чтобы о кончине матери первым сообщили ему. Что бы это значило? Готов поклясться: мое изумление пришлось по душе собеседнице, она сразу поверила, что я никак не связан с интригами брата, и стала со мной более откровенной. По ее словам, она не имеет права вмешиваться в семейные отношения пациентов, но мой брат «поддерживал очень мощную эмоциональную связь с матерью, часто ее навещал и выразил желание раньше других родственников увидеть безжизненное тело». Я счел уместным объяснить:
– С самых ранних лет брат считал маму своей собственностью. И никогда не хотел ни с кем делить.
– Понимаю.
За четыре минуты нашего разговора я ни разу не уловил в голосе директора похоронных ноток, скорее он звучал тепло и приветливо. Она спокойным тоном разъяснила мне некоторые обстоятельства маминой смерти и нашла слова соболезнования, звучавшие искренне. Она заверила меня, что смерть мамы не была мучительной. И под конец попросила, чтобы мы с Раулем в самое ближайшее время приехали в пансионат для оформления всех необходимых документов. И добавила доверительным тоном, имея в виду моего брата:
– В таком заведении, как наше, мы много чего повидали, и нас уже ничем не удивишь.
13.
После разговора с директором я долго смотрел в окно на синее небо, на крыши домов и на все прочее. Но не заметил ни одной птицы, кроме хилого на вид голубя, неподвижно сидевшего на карнизе. На память пришло начало «Постороннего» Камю: «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю»
[35]. Сейчас мне во что бы то ни стало нужно было вспомнить какие-нибудь фразы, афоризмы, цитаты, которые стали бы лучом света во внезапно окружившем меня мраке круглого сиротства.
По моему твердому убеждению, смерть отца, во всяком случае в нынешние времена (в прошлом это, возможно, было не так, поскольку тогда семья зависела от патриарха, который обеспечивал ей пропитание), легче принять, чем смерть матери. Но это мое мнение. Я не большой специалист по человеческому поведению, хотя кое-что видел и кое-что знаю. Смерть отца – это удар по внешней стороне жизни: на тебя вдруг падают новые обязанности, ты должен принимать решения, которые прежде принимать был не вправе, – иными словами, должен занять место покойного. Мать незаменима. Смерть матери – это глубокая внутренняя боль, ты остаешься беззащитным, голым, словно новорожденный, даже если тебе, как мне сейчас, уже перевалило за пятьдесят. От таких мыслей сразу захотелось отыскать на полках роман Камю, но я тотчас вспомнил, что пару месяцев назад оставил его сначала на столе букиниста в Куэста-де-Мойяно, а потом, купив там же за несколько евро, «забыл» в баре.
Амалия была совершенно права, когда со злобой говорила, что я из числа людей, убегающих от реальности, чтобы потом узнавать ее через книги. Смерть мамы не оставила меня равнодушным, но должен признаться, что мне необходимы чьи-то чужие слова, которые объяснят ее и определят ее место в повседневном течении моей жизни. Не стану врать: когда директор пансионата сообщила о кончине мамы, я почувствовал облегчение. Она перестала дышать по естественным причинам в ночь с пятницы на субботу. Так для нее завершился долгий процесс унизительного существования. «Она угасла мягко, как пламя свечи», – сказала та дама. Фраза традиционная, однако любому человеку, уже только в силу того, что она обращена именно к нему, покажется необычной, точной и даже слегка поэтичной. То, что мама ушла из жизни без мук и в очень преклонном возрасте, помогло мне загнать эту потерю глубоко внутрь. Мама умерла только вчера, но кажется, что прошло уже лет двадцать.
Уперев локти в подоконник, я попытался пролить хотя бы одну слезу, глядя на небо, лишенное птиц, но у меня ничего не получилось. Я словно услышал голос отца: «Не смей сходить с места, пока не оплачешь мать». Мне стало бы легче, если бы я мог немного поплакать. Говорят, это верный способ избавиться от горя, боли, тоски и прочих токсинов. Прости, мама. Все знают, что я сухарь.
В половине второго я сел в машину и поехал в пансионат. Оказавшись там, попросил, чтобы меня на короткое время оставили наедине с мамой. Было видно, что ее вымыли и причесали. От нее пахло одеколоном, рот и глаза были закрыты, а застывшее на лице спокойное выражение действовало утешительно. Я малодушно наклонился, чтобы шепнуть ей на ухо слова благодарности. Говорю «малодушно», поскольку есть вещи, которые надо произносить или при жизни того, к кому они обращены, или – что было бы лучше – вообще не произносить. Я поцеловал холодные губы, руки и лоб, погладил маму по щеке и вышел.
На стоянке пансионата уже из машины позвонил брату. В трубке послышался гул голосов, словно Рауль находился в каком-то людном месте. Брат с женой обедали в ресторане в центре Сеговии. Он с надрывом зарыдал. Мне в голову пришла мысль: «Этот тип был бы весьма кстати в романе Камю». Я вообразил, как люди за соседними столиками спрашивают друг друга: «Что случилось? Сеньор ревет, как поросенок на бойне». Потом, немного успокоившись, он поинтересовался, был ли я уже в пансионате.
